Читать книгу "Шарлотта Исабель Хансен - Туре Ренберг"

— Нда, Ярле, у меня появляется такое чувство, будто я нахожусь в помещении с какими-то напудренными женщинами, которые всю жизнь провели перед зеркалом, старыми женщинами, которые никогда не делали ничего иного, как только сидели там, поглощенные собой, интересующиеся только собой, расфуфыренные, и пялились на свое отражение, стараясь приукрасить невнятное содержание. Да, теперь это меня просто печалит, Ярле, меня раздражает такая смехотворная зацикленность на самих себе, такое непробиваемое самодовольство, то, что взрослые мужики — чаще всего именно мужики вызывают во мне мысли об этих загримированных женщинах — могут переливать из пустого в порожнее до бесконечности, год за годом, год за годом, и при этом пользоваться уважением, занимать положение в обществе, наслаждаться вином и большеглазыми юными женщинами под тем соусом, что они делают вид, будто их интересуют умные вопросы — познание там, истина, может быть, идентичность, кто его знает, в то время как интересует их только одно: как бы выглядеть покрасивее своих собратьев. Да, теперь меня это только печалит и раздражает, Ярле, и меня это страшно сердит. Ужасно сердит. Это просто какое-то всемирное надувательство, это самовозвеличивание, возведенное в хитроумную систему. Я этого больше и на дух не переношу. Подумать только, что я и сам мог бы уже много лет заниматься тем же. А, Сара? Можешь себе представить? Нет, все это нужно отправить на свалку истории, говорю я. Смести всю эту шелуху с лица земли.

Сара заметила уже, что Ярле сидит и весь кипит; Ульрик же продолжал:

— И вот ты спрашиваешь меня, Ярле, почему я забросил занятия в университете, и расстался с этим местом, и больше никогда — никогда — туда ни ногой и почему я более чем счастлив и удовлетворен, занимаясь коллекционированием формы зарубежных футбольных команд и водя такси? Теперь-то понял почему? Теперь-то ты видишь, что я уже стал бабочкой?

Ярле в тот вечер ушел в паб. Напился вдрызг из отвращения к Ульрику Крогеланну и долго распространялся перед случайно подвернувшимся барменом об одном слизняке-таксисте, унижающем его мать. Саре же пришлось объяснять Ульрику, что он, возможно, обидел влюбленного в философию юношу, — каким он и сам когда-то был.

Так что все это для нее было не ново. Она давно уже не спрашивала сына о том, кем же он собирается стать. Она давно уже перестала напоминать ему о взятом образовательном кредите, который разросся до невероятных размеров. Но она не перестала беспокоиться о сыне.

В гостиной у Ярле постукивали вязальные спицы Сары — знакомый звук, который вернул его в прошлую жизнь, на многие годы назад.

— В любом случае… — сказала Сара и поднялась, — в любом случае, что бы ты об этом ни думал, завтра я собираюсь сводить ребенка в ратушу.

— Гм? — Ярле открыл балконную дверь и вышел покурить. — Что ты говоришь?

— Говорю, что я собираюсь сводить твою дочь в ратушу, посмотреть, не лежит ли у них там книга соболезнований по случаю смерти принцессы Дианы. Мы должны сделать для Лотты что-нибудь здоровое, что-нибудь позитивное.

Ярле облокотился о перила балкона и посмотрел вниз. Оперся руками, втянул дым. «Нда, — думал он и чувствовал, как мир вокруг чернеет. — Черт знает какой стресс».

Что-нибудь позитивное? И теперь, конечно, оказывается, что ребенок страдает. Ребенок растет в семье, переживающей развод, и там происходят ужасные вещи. За всем смехом, и всеми улыбками, и всеми восторгами, которыми его заманили в западню, кроется полнокровная трагедия развода. Вот что ему сбагрили на руки. Вот что лежит там у него на матрасе и плачет. Разбитый горем ребенок. И кто, к дьяволу, мог знать, что на самом-то деле происходит в этом их Шеене?

Откуда ему знать, может, этот тип, Трунн, поколачивает Анетту.

— Ярле, ты слышишь меня?

Он выпустил дым и кивнул.

— Тогда я ее завтра туда веду. И мы распишемся в книге соболезнований. Пока ты будешь в университете.

Сара вышла на балкон и встала сзади.

— А ты — ты можешь выбирать, стоять ли тебе вот так, клясть судьбу и дуться или попробовать дело делать. Ты нужен своей дочери независимо от того, сколько бы экзистенциальных, по твоему мнению, слез ни проливалось на земле. Спокойной ночи, Ярле. Поспишь в гостиной.

«Госсподи, — подумал он. — Она со мной разговаривает, словно я маленький ребенок».

За ночь небо над Бергеном затянуло тучами, и на следующее утро они тяжело свисали между горами и обеспечивали отъявленно дождливую погоду. Шарлотта Исабель долго не просыпалась, а когда встала, была не в настроении и не жаждала общаться. Сара приготовила ей завтрак, сделала бутерброды с печеночным паштетом и вареньем, разрезала их пополам и не приставала к внучке с расспросами. Она дала девочке поесть не торопясь; та вяло держала бутерброды ручонками и едва шевелила челюстями; сама же Сара улыбалась со всей теплотой, на какую была способна. Потом Сара отвела Лотту в ванную, где обе они почистили зубы, показала на наклейку с собачкой на зеркале и сказала, что собачка просто чудная. Ярле все еще спал на диване в гостиной, и через четверть часа бабушка опустилась на корточки в коридоре и помогла Лотте надеть плащ.

— Вот так, — сказала она и улыбнулась. — Пусть теперь идет сколько хочет.

— Кто?

— Дождь, Лотта.

— Все-таки не надо называть меня Лоттой, — сказала девчушка, надув губы.

— Гм. — Сара улыбнулась и погладила ее по головке. — Ну что же, ладно. Ты не обязана разрешать называть тебя этим именем кому угодно. Давай так сделаем: когда ты решишь, что бабушке можно называть тебя Лоттой, ты мне скажешь. А до тех пор я буду тебя называть Шарлоттой Исабель.

Девочка кивнула: — просто Шарлоттой. А потом Лоттой, позже.

— Да. Так и сделаем, — сказала Сара, и ухом не поведя, будто она полностью разделяла логику девочки. — Ну, иди скажи папе пока. Ему нужно в… на… на работу.

Девочка пошла в гостиную. Она остановилась перед Ярле, лежавшим спиной к ней, зарывшись лицом в диванные подушки. Она тихонечко покачала головой и вернулась в коридор.

— Он сегодня устал, бабушка, — сказала она. — С отцом такое тоже бывает время от времени.

Бабушка и внучка шли по улицам Бергена. Сару при этом не покидало какое-то неприятное чувство. Ей в этом чудилось что-то нехорошее, какая-то фальшь, что ли, — в том, что ей приходится брать на себя ответственность за ребенка, с которым она едва была знакома, за ребенка, следить за развитием которого с первого дня ей не довелось. Ее не было рядом, когда эта девочка ходила в подгузниках, ее не было рядом, когда Шарлотта Исабель впервые сумела написать свое имя, и она не видела, как у нее выросли первые зубки, как она научилась плавать, научилась кататься на велосипеде, трехколесном и двухколесном, как она входила в мир. Не случилось ей позволить малышке укусить себя за палец в годовалом возрасте. Ей на руки ребенка сдали на семь лет позже, чем надо бы, и как-то это было неправильно. Еще у Сары было такое ощущение, будто она вторгается в уклад жизни других людей, как если бы она расхаживала по дому, к жизни в котором она, собственно говоря, не имела никакого отношения.