Читать книгу "Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель"

МОЙ ОТЕЦ: Господа, в течение многих лет тяжким трудом я создавал свои радиозаводы, которые стали крупнейшими в Германии. И я не вернусь в Германию, потому что не хочу погубить дело своей жизни! Я знаю, что выписан ордер на мой арест и что нас могут арестовать сразу же, как только мы ступим на немецкую землю. Но мы ступим на нее теперь уже не скоро. Мы очень хорошо чувствуем себя здесь, в Люксембурге.

ВОПРОС: Вы говорите о деле всей своей жизни. Не думаете ли вы, господин Мансфельд, что вы подвергнете это дело куда большей опасности, отказываясь вернуться в Германию и предстать перед следствием?

МОЙ ОТЕЦ: Нет. С чего вы взяли?

ВОПРОС: А разве вы не знаете, что власти Германии на всех ваших предприятиях и на вашей вилле могут описать имущество на сумму 12,5 миллионов марок?

МОЙ ОТЕЦ: В том-то и дело, что они не могут этого сделать. Повторяю: не могут!

ВОПРОС: То есть как это не могут?

МОЙ ОТЕЦ: За исключением упомянутой виллы и обстановки в ней у меня нет имущества в Германии. Виллу, если хотят, пусть заберут. На здоровье!

ВОПРОС: А как же ваши заводы? И как это так у вас нет имущества в Германии?

МОЙ ОТЕЦ: Я думаю уважаемой налоговой инспекции известно, что я преобразовал заводы Мансфельда в акционерное общество с паевым капиталом в 30 миллионов марок.

ВОПРОС: Где местонахождение нового акционерного общества? За границей?

МОЙ ОТЕЦ: Ответа не будет!

ВОПРОС: Но финансовые органы могут арестовать ваши акции?

МОЙ ОТЕЦ: Этого они не могут, потому что ни я и ни один из членов моей семьи не имеет ни одной акции.

ВОПРОС: А кто же тогда владеет акциями?

МОЙ ОТЕЦ: Девятнадцать процентов акций принадлежит моему давнему другу Манфреду Лорду, известному франкфуртскому банкиру, который помог мне построить завод. Эти девятнадцать процентов, естественно, не могут быть арестованы, так как господин Лорд приобрел акции законным путем.

ВОПРОС: Кому же тогда принадлежат остальные акции?

МОЙ ОТЕЦ: Остальные акции — восемьдесят один процент — я продал одному бельгийскому консорциуму банков.

ВОПРОС: Какому?

МОЙ ОТЕЦ: Это вас не касается.

ВОПРОС: Вы продали восемьдесят один процент с правом обратного выкупа?

МОЙ ОТЕЦ: Ответа не будет.

ВОПРОС: И как же теперь будут работать ваши заводы?

МОЙ ОТЕЦ: Так же, как и до сих пор. Властям хорошо известно, что на этих заводах они не имеют права описать ни единого винтика. В качестве генерального директора я буду руководить предприятием отсюда.

ВОПРОС: Как долго?

МОЙ ОТЕЦ: Возможно, несколько лет. Через какое-то время ответственность за налоговые правонарушения истекает в связи со сроком давности и в Федеративной Республике.

ВОПРОС: Стало быть, вы когда-нибудь снова вернетесь в Германию и будете работать дальше как ни в чем не бывало, не возместив ни единого пфеннига из 12,5 миллионов?

МОЙ ОТЕЦ: Вообще не понимаю, о чем вы говорите. Я никому не должен ни единого пфеннига.

ВОПРОС: Господин Мансфельд, почему ваш маленький сын Оливер еще в Германии?

МОЙ ОТЕЦ: Потому что я так хочу. Он останется в Германии, окончит там школу и потом пойдет работать ко мне на предприятие. Для него это станет возможным уже через семь лет.

ВОПРОС: Вы подразумеваете, что для вас через семь лет это будет еще невозможно, и поэтому он должен оставаться там?

ОТВЕТ: Этот вопрос дает мне повод…

8

…закончить это интервью. Приятного вечера, господа, — сказал отец и повесил трубку. Таким образом пресс-конференция была окончена.

После того как я закончил свой рассказ, мы с Вереной некоторое время молчим, продолжая держать друг друга за руки. Ее рука уже отогрелась в моей. Над домом пролетает реактивный самолет. Издалека доносятся голоса поющих детей. Они поют песню про разбойников.

— А что же дальше? — спрашивает Верена.

— А ничего особенного. К новому году ушли все слуги, а финансовое ведомство описало виллу.

— А где же ты жил?

— Комиссар Харденберг продолжал заботиться обо мне. Сначала я некоторое время жил в гостинице, даже в хорошей гостинице, поскольку мой господин папаша, оказавшийся на мели со своими наворованными миллионами, ухитрялся переводить деньги. Потом вмешалось управление по делам молодежи.

— Орган попечения несовершеннолетних?

— Разумеется! Я же был ребенком. Несовершеннолетним. Люди, ответственные за мое воспитание, сбежали и были вне досигаемости. Так что мне был назначен опекун, который запихнул меня в детдом.

— На твою долю и это еще досталось.

— Я не хочу скулить, но в самом деле для меня это были самые дрянные времена. Теперь ты можешь понять, почему я испытываю к своему отцу столь сердечные чувства?

Она молчит и гладит мою руку.

— Вообще-то я пробыл в детдоме всего один год, — говорю я. — Затем отправился в свой первый интернат.

— Но интернат — это же страшно дорого!

— К тому времени все наладилось. Твой муж ежемесячно переводил деньги на банковский счет моего опекуна.

— Мой муж? Но почему…

— Чисто внешне это выглядело как бескорыстное соучастие, желание помочь старому другу. То есть моему отцу. Властям тут просто нечего было сказать. Разве запретишь дарить кому-нибудь деньги? А в действительности оба как и раньше были заодно, как я уже говорил. Деньги, которые высылает твой муж, мой отец ему регулярно возмещает. Я не знаю как, но мой отец с ним расплачивается. Видимо, папаша что-то изобрел. Прямо со смеху помрешь: твой муж и сейчас еще платит за меня каждый месяц, а мы вот тут сидим, и ты гладишь мою руку, а я…

— Прекрати. — Она отворачивается в сторону.

— Что такое?

— Я никогда не любила своего мужа, — говорит она. — Я была ему благодарна за то, что он вытащил нас с Эвелин из нищеты, я была ему благодарна за красивую жизнь, которую он мне дал, но я его никогда не любила. Однако уважала до сегодняшнего дня. До сегодняшнего дня Манфред был для меня чем-то… чем-то вроде его фамилии! Лордом! Господином! Не опускающимся до грязных махинаций.

— Мне жаль, что я разрушил твои иллюзии.

— Ах…

— Пусть тебе послужит утешением то, что у нас в интернате любит повторять один маленький калека — этакая продувная бестия. Он говорит: «Все люди свиньи».

— И ты тоже так думаешь?

— Гм.

— Но…

— Что но?

— Но… но… ведь просто нельзя жить, если так думаешь!

И вот опять она смотрит на меня своими черными так много знающими глазами.