Читать книгу "Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина"

Язык нельзя было потерять в скитаниях. Его не могли отобрать горлохваты постарше или свистнуть ночные воры. Язык не снашивался, как башмаки, и не вшивел, как исподнее, а с каждым днем становился только богаче и ярче. Поддавался и подчинялся хозяину. А главное – не предавал, всегда оставаясь рядом.

* * *

Дети любили стихи – нет, не поэтов, а собственными силами придуманные рифмы. Те, кто побойчее, слагал строфы. Кто позастенчивей, повторял придуманное. Каждая ситуация и каждое элементарное событие, будь то возня в очереди за обедом или подсчет вшей на рубахе, могли быть мгновенно обернуты в звонкое созвучие.

Одно дело – пригрозить ударом в нос. Совсем другое – объявить угрозу в стихах: “Я тебе своро́чу рыло и скажу, что так и было”. Одно дело – не поверить кому-то и сообщить об этом. Совсем другое – презрительно протянуть, щуря глаза: “Развел раце́ю, как панацею…” Одно дело – попросить сотоварищей помолчать. Другое – рявкнуть: “Меньше склёму без уёму!”

На любое слово взрослых дети выстреливали в ответ стихи – рифмы выскакивали из детских ртов, как плевки, по первому желанию.

Поздоровается Деев с пацанами: “Доброго дня!” – а в ответ несется: “Угости меня!” да “Не найдешь огня?” Объявит громко сестра: “Проезжаем Ужовку!” – и тут же сыплются кулинарные предложения: про перловку, перцовку и марганцовку.

Четкий ритм усиливал простой смысл высказываний: зарифмованные слова становились уже заклинанием, обретали магические свойства. А те, кто умел рифмовать, – особый авторитет.

Грига Одноух, бесспорно, был поэтом. Однажды, краснея и снижая голос до шепота, сестры пересказали Дееву Григины стишки (запомнить их не составляло труда, так как были неприхотливы и весьма солёны, сами врезались в память). Посвящены – исключительно комиссару.

Были среди них простые:

Белая, Белая,

Дура ты дебелая.

Были посложнее:

Белая – баба спелая,

Только больно уж очумелая.

Деев сперва расхохотался, так точны были частушки, затем напустил серьезности, покачал головой осуждающе. “А про меня что слагают?” – спросил. Выяснилось, что ничего. Начальник эшелона удостоился лишь рифмованных кличек – однообразных и преимущественно неприличных: Деев-Елдеев, Деев-Мандеев, Деев-Обалдеев… Клички пользовались популярностью – за глаза Деева только так и называли, с привеском.

Дети рифмовали мир, укладывая в ритмические строки, словно этим хотели его подчинить. И потому затея с чтением Лермонтова в вечерние часы неожиданно обернулась удачей. Библиотекарша начала с простых и доступных юным умам баллад – о воздушном корабле, русалке, двух старых великанах. Но выяснилось, что сюжеты не первостепенны – дети слушали не истории, а музыку поэзии: не понимая и половины слов – что это за боренья духа, неведомые пророки, лазурь волн и коралловые гроты? – они вовсе не стремились угнаться за фабулой, а ловили наслаждение в ритме и рифмах. А возможно, и учились у коллеги по поэтическому цеху?

* * *

Рифмовали дети не только слова, но и события собственной жизни. Нигде больше не встречал Деев такого количества обрядов и ритуалов, как в “гирлянде”. Особые кивки, подмигивания, жесты и цоканье, пританцовывания, заклинания, повторяющиеся слова и словечки – все это составляло язык общения, параллельный обычной речи и понятный только детям. А также комиссару Белой.

– Зачем они беспрестанно с вагонных ступеней на землю плюют? – спрашивал Деев. – Да еще и на полном ходу подальше высунуться норовят. Не ровён час выпадут из эшелона.

– Несчастья сплевывают, – поясняла Белая. – А если сплюнутое несчастье не на землю упадет, а на вагонный бок – какой же в этом толк?

– Ну а малышню зачем по полу катают, как скалку по тесту: туда-сюда, туда-сюда? Полы-то с Казани не мытые, да еще и холодные. Как ни зайдешь в вагон, кто-нибудь кого-нибудь непременно в грязи валяет, а остальные любуются.

– Так малыши ваши сами о том просят, с них так болезни скатываются.

– А из кружек друг у друга зачем пьют? Сначала паек съедят, а затем давай в пустые кружки воду наливать и по очереди хлебать.

– Кружку одалживают не у всех, только у самых фартовых: выпьешь из такой – кусочек чужого фарта тебе и перепадет…

На ночь дети мазали пятки землей (не всякой, а только если встречалась по дороге черная и жирная). Здороваясь поутру, касались друг друга сначала костяшками пальцев (одно касание на уровне глаз, второе на уровне груди, третье у пояса), а уже затем ладонями (два звонких хлопка и одно рукопожатие). Обкусанные ногти складывали в щели своей лавки. Перед едой многие крестились или опахивали щеки ладонями по магометанскому обычаю; некоторые делали и то и другое. Все найденные и подобранные предметы из металла (гайки, обломки инструментов, куски проволоки) вешали на стены или в изголовье нар. Стибрили у портнихи иглу и по очереди высиживали ее в укромном уголке – на третьей полке, под потолком, – пока при очередном шмоне комиссар не обнаружила швейный инструмент и не вернула хозяйке.

Постепенно Деев постигал разнообразный, но в общем немудреный мир детских обрядов. Было в нем два главных понятия, два столпа, на которых строилась вся система.

Первый столп звался удача – или фарт, или везуха, или пруха. Прочие приятные составляющие жизни – здоровье, дружба, сытость и удовольствие, да и счастье в целом – считались производными. Именно для привлечения удачи (или отпугивания неудачи) совершались всякие акробатические трюки, находились и присваивались металлические предметы (высшую ценность представляла сталь, меньшую – бронза, латунь и железо), жертвовалась еда, придумывались клички. За фартом гонялись, о нем мечтали, им хвастали. Отхватившие удачу становились любимчиками, неудачливые – изгоями.

Второй столп звался мы. Лишенные семьи, да и любого другого организованного по правилам общества – школы, коммуны, – дети сами изобретали для себя правила и сами для себя, сообща, становились семьей. Словесные формулы, выученные жесты, отработанные ритуалы скрепляли эту разнородную и разномастную ораву, дарили мгновения совместного чувствования.

Давая серьезное обещание, полагалось вложить кусок пищи в согнутый локоть (лучше хлеба, но за неимением сойдут и щепоть каши или пара капель киселя) и съесть, глядя в глаза сотоварищу.

При делёжке съестного, чтобы вышла ровной и справедливой, – по очереди коснуться всех участников процесса с приговоркой: “Будет скоро да́дено, не штымпу и не гадине, а тебе”.

Перед началом карточной игры – во избежание мухлежа – сцепить правые руки и трижды произнести хором: “Шахер-махер, вышел на хер!”

Клянясь в искренности – высунуть язык и позволить собеседнику тщательно ощупать его и даже подергать.

Для одалживания ценных вещей – порнографической открытки или огрызка карандаша – была разработана целая церемония, уж слишком серьезным и рискованным казалось дело. Хозяин – при свидетелях, и лучше бы их было побольше, – передавал на раскрытой ладони предмет со словами: “Отвечаешь”. Второй участник сделки – еще не касаясь вещи, а только подтверждая свое честное намерение попользоваться и непременно вернуть – произносил встречную реплику: “Именно я – когда я хочу, как я хочу, где я хочу и чем я хочу”. Хозяин закреплял сказанное еще одной словесной формулой: “Не с мухи, не с комара, а именно с тебя”. – “Чур, слово не сменяется!” – подтверждал проситель. Свидетели чинно кивали, и только после этого разрешалось забрать предмет…