Читать книгу "Царь - Валерий Есенков"

Предполагается, что новому королевству будут принадлежать все прежние владения Ливонского ордена, стало быть, всенепременно включая и те, которые пока что воровским образом присвоены Польшей и Швецией. Далее, королевство получает полную независимость с сохранением всех прежних прав, вольностей, законодательства, суда, обычаев и вероисповеданий, при одном-единственном ограничении: ливонский король признает московского царя и великого князя верховным правителем и отцом, что, естественно, означает выплату дани. Иоанн особенно оговаривает, что все ливонские города торгуют с московскими городами беспошлинно, взамен ливонские города беспрепятственно пропускают в Московское царство заморских торговых людей с любыми товарами, художников, мастеров и служилых людей. В случае же войны, если царь и великий князь позовёт, в помощь ему ливонский король выставляет полторы тысячи конницы и полторы тысячи пехоты или выплачивает за каждого конного воина три талера и полтора талера за каждого пехотинца. Если Рига, Ревель-Колывань или другие ливонские города не признают Магнуса своим королём, Магнус должен привести их к покорности силой оружия, а московский царь и великий князь окажет ему посильную военную помощь. Главнейшее же: Иоанн заверяет на всё согласного претендента, что ливонская корона станет наследственной, а в случае пресечения династии ливонцы сами выбирают себе короля по своему усмотрению, стало быть, московские государи на все времена отказываются от прямого включения Ливонии в состав Московского царства, а чтобы скрепить отношения приязни и дружбы, Иоанн готов отдать Магнусу в жёны Евфимию, дочь князя Владимира Старицкого, племянницу самого Иоанна, будто бы, по словам грешного очевидца, отравленную им на Богане вместе с отцом, и в приданое за ней дать пять бочек золота. Впрочем, прибавляет Иоанн с затаённой улыбкой, вся эта благодать изольётся на Магнуса только тогда, когда он утвердит себя на ливонском престоле, не прежде того, да и Евфимия пока что чересчур молода, ребёнок ещё. Следовательно, Магнусу предстоит воевать и с поляками, и с литовцами, и со шведами, чтобы действительно овладеть всей Ливонией и утвердить себя на ливонском престоле, в первую очередь овладеть её ключевыми портовыми городами Ригой и Ревелем-Колыванью, а Иоанну придётся ему помогать, однако именно помогать, никак не больше того, в этом состоит его дальновидный расчёт, сам он как царь и великий князь за вечный мир как со Швецией, так и с Польшей. Он ни под каким видом не намеревается воевать на два фронта, даже чужими руками, поскольку нынче не он, а Магнус ливонский король, ради этой во всех отношениях замечательной роли его и притащили в Москву и осыпали благодеяниями. Разумеется, Иоанна мало касается, откуда Магнус возьмёт довольно серьёзные деньги, чтобы нанять полки пехоты и конницы, по полтора и по три талера за человека, пусть на этот счёт болит его голова, в конце концов выклянчит помощь у старшего брата, втянет в войну датского короля, Иоанн и без Риги, и без Ревеля-Колывани вполне обойдётся, лишь бы московским купцам была дана свобода торговли, ему самое время печься о безопасности южных украйн. Предполагая в качестве заслона выдвинуть Магнуса, он и соглашается, после длинной дискуссии о правах, о пленных и обмене их на икону, заключить с поляками перемирие и таким образом хотя бы на три ближайших года избавиться от постоянной угрозы с их стороны. На его голову остаётся ещё шведский король, уже не симпатичный, миролюбиво настроенный Эрик, упрятанный братом в темницу, а прегордый, воинственный Юхан, с помощью оружия овладевший престолом, что по понятиям Иоанна является тягчайшим и непрощаемым преступлением. Срок перемирия, подписанного Эриком на пять лет, истекает как раз в эти напряжённые дни. Правда, тотчас после государственного переворота Юхан отправляет к московскому царю и великому князю серьёзных послов во главе с епископом города Або, с предложением мира и с просьбой утвердить за ним те ливонские города, которые Иоанн по необходимости пожаловал во временное владение Эрику. Может быть, переговоры и состоялись бы, однако самонадеянный Юхан совершает грубейшую, непростительную ошибку, свойственную авантюристам и самозванцам: он запрещает своим послам иметь дело с новгородским наместником, как искони повелось, и повелевает им следовать прямо в Москву, непосредственно к царю и великому князю и тем бесцеремонно и своевольно нарушает стародавний обычай, за который Иоанн твёрдо стоит. Теперь, кое-как развязавшись с поляками и придумав ливонского короля, он отказывается признать законным посольство незаконного короля, тем более что незаконный король с первого шага осмеливается нарушить стародавний обычай, и отправляет послов с глаз долой в Муром, так и не выслушав их, в наказание, как он изъясняет сурово, за притеснение в Стокгольме московских послов, Воронцова и Наумова, вдобавок ограбленных головорезами Юхана. Все его обязательства перед Швецией утрачивают прежнюю силу. И всё-таки что-то незримое принуждает его колебаться. Войны со Швецией он не боится, Швеция слишком слаба, к тому же Дания теснит её с моря и с суши, далеко превосходящая полунищую Швецию своими ресурсами, да и воевать против Швеции придётся на худой конец только что испечённому ливонскому королю, он же в помощь ему намеревается направить лишь вспомогательный полк, причём отдаёт московских воевод в подчинение Магнусу, так что и с этой стороны вся ответственность за военные действия падёт на расторопного или нерасторопного претендента. Должно быть, его гложут сомнения, вовсе не связанные ни с малозначительным Магнусом, ни с предстоящей войной. По всей вероятности, он всё ещё потрясён сперва тверским, затем новгородским погромом. Полторы тысячи жизней, гуртом, без имён, точно скот, стоящие в «Малютиной скаске», лежат на его совести камнем и останутся лежать до конца его дней. Не его волей, не его повелением отняты эти безвинные, неопознанные, безымянные жизни, это очевидно ненужные, очевидно неоправданные необходимостью жертвы, и тут уж за кого, за кого, а за них прежде всего ему предстоит дать откровенный ответ перед Богом. А что он сможет сказать в своё оправдание? Какой даст ответ? Гореть ему в вечном огне!

Ещё в первый раз идея опричнины тускнеет в его сознании и начинает принимать, пока что неопределённые, формы ошибки: его намерением было иметь новое войско, не только исправное, дисциплинированное, боеспособное, но и новое по своему духу, как прочное основание для Святорусского государства, а вместо задуманного, мечтаемого отряда воюющей добродетели он имеет тех же разбойников, тех же грабителей, тех же головорезов, какие составляют и прежнее, удельное, устарелое, ныне именуемое земским ополчение служилых людей. А ещё это не самое скверное, не самое гнусное, не самое оскорбительное для его самолюбия, не самое опасное для положения со всех сторон атакованного Московского царства. Он успевает привыкнуть, что не исполняются его повеления, что подручные князья и бояре предают, изменяют, плетут заговоры один за другим, бегут за рубеж на польско-литовские вольности, кажется, их неверность, их своеволие воспринимаются им чуть ли не как неизбежный порядок вещей, да оно и в самом деле в порядке вещей, все эти витязи удельных времён люди давно ушедшего, но всё ещё не отошедшего прошлого, люди замшелых понятий о долге, о положении и месте в государственном управлении, разумеется, он их преследует, он с ними открыто воюет во имя новых идей, с отодвинутыми в земство иначе нельзя, тут именно неизбежность и суровый порядок вещей. Опричнина, по его замыслу, должна явить собой новый порядок вещей. Он в опричнину отбирает только преданных, только проверенных в сечах, только крестным целованием обязавшихся служить ему не за страх, а за совесть. И что же? В новгородский заговор, в новгородское воровство замешиваются и Афанасий Вяземский, из рук которого он принимает каждый кубок, каждый кусок, и Алексей Басманов, лучший его воевода, и Фёдор Басманов, и Висковатый, первый помощник по иноземным делам, и Фуников, казначей, и ещё кое-кто из опричных бояр и служилых людей, которым он имел простодушие доверять, как не доверял никому, которым позволял сидеть за одним с ним столом в закрытых для всех остальных покоях Александровой слободы, которых вывел в люди, возвысил, которые, не выхвати он их из толпы, так и толстели бы без толку в своих захолустьях, так и коснели бы в полной безвестности и нищете. Как с этим-то быть? Как обуздать-то жадность людскую? А главное, как с этим жить? И он делает пока что малозначительный, почти неприметный, скорее пробный, но многообещающий шаг, словно бы проверяя, к каким следствиям этот шаг приведёт: он созывает Боярскую думу и предъявляет думным боярам нового ливонского короля и шведских послов, вопрошая, как с ними быть, как поступить ему, царю и великому государю. Думные бояре судят и рядят и приговаривают: царю и великому князю делать теперь ливонское дело, стало быть, шведских послов пока задержать, принять челобитье датского королевича Магнуса и порешить, как его дело пригоже вести, а как ливонское дело будет завершено, тогда приняться за шведское дело.