Читать книгу "Операция "Булгаков" - Михаил Ишков"

Как-то Натела скупо поделилась со мной родословной:

«…моя бабушка, Наталья Прокофьевна, рассказывала, будто мой дед родом из Гамбурга. В юности примкнул к коммунистическому движению. Был на короткой ноге с Тельманом, встречался с Лениным и считался в Коминтерне одним из самых опытных нелегалов. Ему поручали самые щекотливые задания. За границей он работал под маской фокусника. Случалось, выдавал себя за опытного алхимика, однако в некоторых европейских столицах его считали скорее искусным фальшивомонетчиком, чем магом и медиумом».

«…был репрессирован, однако за полгода до ареста – то ли что-то учуял, то ли кто подсказал, – дед сделал все, чтобы спасти мою бабку. Заставил ее развестись, взять девичью фамилию и уехать подальше в Казахстан. Там она родила маму и в сороковом году, после смерти Булгакова, вернулась в Волоколамск. Вот тебе роман нарочно не придумаешь, а то, что вы пишете, – мышиная возня…»

«…Валера, наоборот, страдал жуткой словоохотливостью. Он без удержу делился с друзьями тем, о чем следовало бы помолчать. Такого рода исповеди давались ему легко и беззаботно. Они его вдохновляли. Он как бы питался ими…

Таких сумасбродов у нас в России всегда хватало. Их можно определить как «без царя в голове».

Сначала сделать, потом подумать.

Он, например, мог заполночь с бутылкой шампанского выскочить на проезжую часть проспекта и, остановив первую попавшуюся машину, предложить водителю выпить за «великого писателя земли Русской» Валерия Пряхинцева.

Впрочем, в студенческую пору мы все были сумасбродами.

Одним из таких сумасбродств являлся «скверный вариант», когда после семинаров в Литинституте мы всей гоп-компанией отправлялись на зады кинотеатра «Россия».

Там занимали скамейку на Страстном бульваре и под звон стаканов до полуночи рассуждали о лучшем и худшем в литературе. После «скверного варианта», я и Пряхинцев шлялись по Москве, а в теплое время года, отдавая дань вечной московской традиции не спать по ночам, случалось, до утра засиживались на детской площадке возле дома, где жили его родители. К таким безрассудствам меня вынуждало отсутствие транспорта, а Валеру дружеские узы. Он твердил, что, пока не откроется метро, никакая сила не заставит его предать друга, хотя от родительского гнезда до собственной многоэтажки было минут пятнадцать пешком.

Впрочем, это все отговорки. Подлинная причина таилась в актуальных для нас в ту пору рекомендациях Хемингуэя, который для вызревания литературного таланта особо настаивал на нескончаемых разговорах. Следующим по важности условием обретения мастерства Хемингуэй считал здоровую и крепкую печень.

Мы испытывали ее постоянно – во время обсуждения прочитанных книг и без всякого обсуждения, в дни рабочие и в праздники, после семинаров и между лекциями, совмещая это занятие с отыскиванием кумиров и выстраиванием иерархий.

Случалось, перебрав с дискуссиями, Пряхинцев отправлялся к родителям и укладывался там спать. Удивляло только, что ни он сам, ни его мать, профессорская жена Маргарита Николаевна, ни сам профессор, не находили нужным позвонить Нателе и предупредить, что с Валерой все в порядке. Однажды Натела попробовала разрулить этот вопрос, но Маргарита сразу поставила невестку на место. Свекровь заявила, что требовать отчет она должна у себя. «Если муж не спешит домой, в этом виновата супруга.

И никто иной!!»

…Валера жаловался:

– Я ее пытаю – ну, в чем дело?! Что не так? В ответ только и слышишь – «а являться в чужой дом полчетвертого утра, это как называется»? Я в который раз пытаюсь объяснить – какой же это чужой дом? Здесь мои родители живут. А у нее одна песня – для тебя это, может, и родной дом, а для меня каторга. Особенно твоя мамочка. Она до сих пор на меня волчицей смотрит… Просто сбрендила на этом пункте…

Валерка был единственным ребенком в семье и для матери являлся светочем. Когда сын надумал жениться, Маргарита Николаевна настороженно отнеслась к его выбору. Не о такой снохе она мечтала. С москвичами такое случается. Они не любят пришлых, особенно тех, кто посягает на московскую жилплощадь. А тут черноволосая, не испытывающая робости девица.

* * *

…Натела поджидала меня в беседке – на старом, еще обжитом нами с Валеркой, месте. Я сел напротив, достал из кармана деньги и протянул ей.

– На шпильки и булавки.

Она равнодушно подтвердила:

– Да, на парикмахерскую. Видишь, даже покраситься не могу.

– Что так?

– Денег нет. Меня, – она кивком указала на подъезд многоэтажного дома, – здесь особо не балуют. Или, точнее, совсем не балуют, а как я могу устроиться на работу, если у меня дети. Если бы мои родители не помогали… Маргарита уже намекала, что сидеть с детьми не собирается…

Мишаня, они отказываются меня прописывать!! Как это понять? Детей зарегистрировали, а мне Маргарита заявила, что это я во всем виновата, что это из-за меня ее Валерочка сиганул с балкона. Я вела себя непристойно, я такая, я сякая…

– Они что, умом тронулись? Профессор наш?

– Профессор-то помалкивает, это Маргарита воду мутит. Впрочем, с подачи твоего любимого Валерочки.

Она прерывисто вздохнула.

– У тебя выпить есть?

Мой обвинительный пафос тут же иссяк, и все равно я не мог не спросить:

– Зачем же ты рукопись Жоржевичу передала?

– А ты разве предупреждал, что нельзя?

Вопрос был не в бровь, а в глаз. В былые времена об этом и предупреждать не надо было. На моих глазах пролегла очередная трещина между прошлым и будущим.

Мы выпили красного из бутылки, которую я захватил с собой в ЦДЛ.

– Может, еще какую-нибудь работу поискать?

– Без толку! Здесь, – она кивнула в сторону окон квартиры Валеркиных родителей, – мне все равно работать не дадут.

– Так уж не дадут?

– А кто с детьми сидеть будет? В качестве домработницы я им еще сгожусь, но более ни-ни.

– Может, уйти?

– Куда? К маме? У них в Волоколамске у младшего брата двое, и они все вместе живут. Еще я явлюсь со всем кагалом…

Она разрыдалась.

– Он, пьяный, когда оставался у родителей, все на меня валил. Я, мол, и такая, и сякая. И веду себя непристойно! Надо же было додуматься – я из беременности в беременность, с детьми кручусь, а веду себя непристойно. Дыхнуть ему не даю. Затираю, так сказать, его неподъемный талант. А домой придет, начинает крутиться возле юбки – Нателочка, Нателочка… Я смирилась, ладно, слабак, но не до такой степени. Он же мать своих детей хаял. Вот, Мишаня, какие тайны скрывало проклятое советское прошлое. Тогда эти поклепы казались пустяками. Игра такая эпохи развито́го социализма… Со временем, мол, все образуется… Он, когда с балкона прыгал, о нас подумал?.. Обо мне подумал?.. Как мы жить будем? Как выживать?..