Читать книгу "Быть сестрой милосердия. Женский лик войны - Валентина Чеботарева"

Бедная, несчастная… Такой она мне и рисовалась всегда — сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Григория она не может поверить. В результате — враги в верхних слоях и недоверие нижних.

Сегодня Татьяна Николаевна сначала приехала одна: «Ведь я еду сюда, как в свой второй дом», и, действительно, такая милая и уютная была. Побежала со мной в кухню, где мы готовили бинты. Государыня посмеялась и сказала, что Татьяна, как хорошая домашняя собачка, привыкла. Бедная Ольга Николаевна совсем больна — развилось сильнейшее малокровие, уложили на неделю в постель, но с разрешением приезжать в лазарет на полчаса для вспрыскивания мышьяка.

4 декабря.

И почем знать, что за драму пережила Ольга Николаевна. Почему она так тает, похудела, побледнела: влюблена в Шах Багова? Есть немножко, но не всерьез. Вообще атмосфера сейчас царит тоже не внушающая спокойствия. Как только конец перевязок, Татьяна Николаевна идет делать вспрыскивание, а затем усаживается вдвоем с К. Последний неотступно пришит, то садится за рояль и, наигрывая одним пальцем что-то, много и горячо болтает с милой деткой. Варвара Афанасьевна в ужасе, что если бы на эту сценку вошла Нарышкина, мадам Зизи, то умерла бы. У Шах Багова жар, лежит. Ольга Николаевна просиживает все время у его постели. Другая парочка туда же перебралась, вчера сидели рядом на кровати и рассматривали альбом. К. так и жмется. Милое детское личико Татьяны Николаевны ничего ведь не скроет, розовое, возбужденное. А не вред ли вся эта близость, прикосновения. Мне жутко становится. Ведь остальные-то завидуют, злятся и, воображаю, что плетут и разносят по городу, а после и дальше. К. Вера Игнатьевна посылает в Евпаторию[17] — и слава Богу. От греха подальше. Вера Игнатьевна говорила мне, будто Шах Багов, нетрезвый, кому-то показывал письма Ольги Николаевны. Только этого еще недоставало! Бедные детки!

Татьяна Николаевна — чудная сестра. 27-го, в день возвращения Веры Игнатьевны, взяли Смирнова в перевязочную. Температура все держалась, пульс скверный, решен был прокол после пробного укола. Игла забилась сгустками гноя, ничего не удавалось высосать, новый укол, и Вера Игнатьевна попадает прямо на гнойник; потек густой, необычайно вонючий гной. Решают немедленно прорез. Забегали мы, я кинулась фильтровать новокаин и кипятить, Татьяна Николаевна самостоятельно собрала и вскипятила все инструменты, перетаскивала столы, готовила белье. Через 25 минут все было готово. Операция прошла благополучно. После разреза сперва с трудом, а потом рекой полился невероятно вонючий гной. Первый раз в жизни у меня был позыв к тошноте, а Татьяна Николаевна ничего, только при жалобе, стонах личико подергивалось, да вся стала пунцовая. К вечеру у Смирнова пульс стал падать, в девять часов приехали Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна чистить инструменты. К. опять на лесенке рядом с Татьяной Николаевной. Детки были веселые, оживленные. В десять часов пошли к Смирнову перед отъездом, и жизнерадостность разом пропала. Глаза закатились, в груди клокотанье, каждый час вспрыскивали то спермит, то камфору. Мы с Варварой Афанасьевной решили остаться, послали за родными, за священником. Исповедался, причастился, глаза оживились, внимательно на всех глядел, совсем ясно говорил, трогательно простился с батюшкой: «Спокойной ночи, батюшка», — но клокотанье не прекращалось, к утру уже никакие вспрыскивания не помогали, пульс пропал, вздохнул два раза и кончился.

На панихиду и отпевание приехала и государыня, ужасно худенькая и грустная. К. приказала оставить санитаром.

7 декабря.

Вчера великие княжны в шесть часов вечера вызвали к себе Варвару Афанасьевну, как всегда мило ее ласкали. Между прочим, Татьяна Николаевна спросила: «Как вы думаете, когда сегодня легла мать? В восемь утра! — Очевидно, всю ночь провела подле постели Алексея Николаевича. — Через полчаса встала и поехала в церковь». Княжны при Варваре Афанасьевне переоделись, выбирали драгоценности. Ольга сказала: «Жаль только, что некому мною наслаждаться, один папа!». Полное отсутствие кокетства. Раз, два — прическа готова (прически нет), в зеркало и не взглянула. Но строгости все же большие. Анастасию[18] не взяли обедать, рано должна ложиться спать, потому обедала вдвоем с няней на своем громадном одиноком «верху». Перед тем, когда Варвара Афанасьевна была у них — Ольга была больна, — Нюта принесла граммофонную пластинку «Прощай, Lou-Lou». Отголоски, очевидно, лазаретных впечатлений. Грустно бедным деткам живется в блестящей клетке.

1916

8 января.

Татьяна Николаевна трогательно-ласкова, помогала даже в заготовке, сидела в уголку, чистила инструменты, а 4-го приезжала вечером переваривать шелк, сидела самостоятельно в парах карболки, расспрашивала про мое детство, есть ли у меня братья и сестры, где брат, как его зовут. Еле уговорила [ее] пойти погадать. Рита[19] устроила в заготовочной. Побежала с интересом. Ольга уверяет, что мечтает остаться старой девой, а по руке ей Шах Багов пророчит двенадцать человек детей. Интересная рука у Татьяны Николаевны: линия судьбы вдруг прерывается и делает резкий поворот в сторону. Уверяют, что должна выкинуть нечто необычайное.

6-го приезжал наследник, бегал по коридору с каталкой. Потом он Рите не хотел показать медали, а стал играть в домино, заинтересовался стеклянной дробью, весь перемазался в чернилах, разложил по углублениям домино и очень был доволен — «бутерброд с икрой». Ему дали пинцет, которым облатки раскладывают. «Ну, это, значит, пилюли от кашля, при кашле, с кашлем, против кашля, для кашля». Напоминал дитя из короленковского рассказа «В дурном обществе» — грустный, бледненький и, как много болевшее дитя, способен заняться тихим пустяком вроде методичного и несложного перекладывания стеклянных дробинок.

16 января.

Сегодня Татьяна Николаевна ходила со мной вместе после перевязок у нас наверх, на перевязку Попова. Милая детка ужасно только конфузится, когда надо проходить мимо массы сестер; схватит меня за руку: «Ужас, как стыдно и страшно… не знаешь, с кем здороваться, с кем нет». У Ольги как-то грустно вырвалось: «По телефону ведь ничего нельзя говорить, подслушивают, потом донесут, да не так, переврут, как недавно». Что именно было, не удалось выспросить, но Воейков что-то сказал — детали так и не узнала, очевидно, «специальная цензура» процветает вовсю.