Читать книгу "Мистер Эндерби. Взгляд изнутри - Энтони Берджесс"

Эндерби ужасающе застонал.

– И его стихотворение, – добавил доктор Гринслейд, – было во всех антологиях.

– Если он был таким нормальным, то почему у вас очутился? – спросил Эндерби, подавив желание завыть.

– Это было чисто светское знакомство, – победно улыбнулся доктор Гринслейд. – А теперь, – сказал он, глянув на часы над головой Эндерби, – вам лучше возвращаться к себе в палату.

Эндерби встал. Он был в больничной пижаме, халате, шлепанцах и чувствовал себя серым, съежившимся, нищим. Он прошаркал из комнаты электрокардиограммы в коридор, помедлил у лестницы с табличкой «ВЫХОД», вспомнил, что его одежда где-то заперта, и, смирившись, побрел в отделение. В реанимации ему промыли желудок, а потом перевели в палату отсыпаться, и он пролежал два дня, умирая с голоду на узкой койке со стальными брусьями по бокам, а теперь ему позволили угрюмо бродить по отделению в больничном халате. Если другой пациент спрашивал: «Чем болеешь, приятель?», он по указанию палатной сестры отвечал: «Отравление ацетилсалициловой кислотой». Но эти грубые люди с впечатляющими, видимыми глазу болезнями, сами все понимали. Этот пытался с собой покончить. Когда Эндерби, не вынимая рук из карманов халата, накренился к своей койке (слева – стригущий лишай, справа – сломанная бедренная кость), к нему подскакал на костылях работяга-карлик.

– Эй! – окликнул карлик.

– Вы мне? – переспросил Эндерби.

Прочистив nasopharynx[61]посредством oesophagus[62], карлик заговорщицки спросил:

– Мозгоправ за тебя взялся, да? Я видел, как он входил. Совсем тебя заездил, а?

– Именно, – согласился Эндерби.

– Как по мне, так закон против такого надо ввести. Надо же, секреты из-под сознания вытаскивать. Неприлично, как по мне. И за меня как-то брался. Знаешь почему?

– Нет.

Карлик подскакал поближе, глаза у него горели.

– Супружница детей в кино повела, понимаешь. Делать особо нечего было, и по телику ничего, так я помыл после ужина и кухню прибрал. И газету прочел, понимаешь, там тоже ничего особенного, сплошь убийства и всякие там встречи в верхах. И вообще, знаешь, что у меня в кармане комбинезона было?

– Нет, – ответил Эндерби.

– Большущая такая шайба. Не знаю, как она туда попала, но как-то попала. Шайба, понимаешь? Вот такая большая, – не унимался он, для вящей понятности сложив колечком большой и указательный пальцы. – Не для игры в хоккей, а такая, какую на болт надевают. – Указательным пальцем другой руки он изобразил, как именно это делается. – Сечешь?

– Да, – сказал Эндерби.

– Так вот. Стал я на нее смотреть, да про нее думать, и тут родилась у меня мыслишка. Знаешь какая?

– Нет, – сказал Эндерби.

Неуклюжий на своих костылях карлик подобрался совсем близко, казалось, он вот-вот откусит Эндерби ухо.

– Болт туда сунуть, – поведал он. – Жены нет, понимаешь, и заняться больше нечем. Ты не поверишь, села как влитая! Ну так вот, она подошла, и знаешь, что случилось потом?

– Нет, – сказал Эндерби.

– Слезать не захотела! – В глазах карлика застыл пережитой ужас. – Застряла, и ни в какую. Кошка, наверное, решила, что я дурак дураком выгляжу, когда заявилась через окно. Ты понимаешь, на дворе ночь, и окно было открыто. Ну так вот, дружочек мой застрял в шайбе, а она не слезает. Чего я только не испробовал! И под холодную воду его совал, и ножовкой пытался, ничто не помогает. Тут возвращается супружница, видит, что я наделал, и посылает детей сразу наверх. Уже то скверно, что кошка видела, но совсем не хорошо, чтобы детишки знали, что происходит. И знаешь, что она сделала?

– Нет, – сказал Эндерби.

– Вызвала «Скорую», а санитары привезли меня в больницу. Только не в эту. Мы тогда в городе жили. Так вот, сколько они ни старались, все впустую. То и это перепробовали. И знаешь, что сделали под конец?

– Нет, – сказал Эндерби.

– Послали за пожарной командой. Зуб даю, так они и сделали. Честью бога моего клянусь, за пожарной командой послали, и знаешь, что пришлось делать пожарникам?

– Нет, – сказал Эндерби.

– У них такие специальные пилы есть, чтобы металл пилить, и они все время поливали шайбу из пожарного шланга. Знаешь зачем?

– Чтобы охладить, – сказал Эндерби.

– В точку попал. Мало кто правильный ответ дает, вот как ты сейчас. Чтобы охладить. И вообще, сняли ту штуку, и вот тогда мне велели пойти к мозгоправу, вот как тебя сейчас. Но толку-то пшик. – Он поглядел, уныло покачал головой.

– Так вы поэтому сюда вернулись? – спросил Эндерби.

– Вот еще! – презрительно фыркнул работяга-карлик. – На сей раз сломал ногу на работе. Вечно что-то случается, а?

С этого момента Эндерби решил, что ему, возможно, захочется – с некими неизбежными оговорками – продолжить жить. Проснулся он среди ночи, смеясь над какой-то шуткой из сна. Сестре пришлось дать ему успокоительное.

2

Флинтли, окутанный розовым снегом яблоневого цвета, кукующий кукушками и (соответственно) отдающийся эхом, зеленый, тихий такой тишиной, что ее лишь подчеркивало клацанье шаров настольного тенниса, Флинтли оказался именно таким, как его описывал доктор Гринслейд. Несколько недель спустя Эндерби сидел на шумной от птиц террасе, читая безобидный, полный ребяческого насилия роман («Китаеза со зловещей восточной улыбкой на непроницаемом желтом лице вырвал нож из спины своего мертвого товарища и бросил его прямиком в полковника Билла. Билл пригнулся и услышал, как страшное оружие вонзилось в дверь. Он пригнулся в самый последний момент. «А теперь, – сказал он с улыбкой на чисто выбритом лице, – думаю, с меня довольно на сегодня вашего предательства, мистер Китаец». Он надвинулся на китайца, который теперь залопотал на своем чужеземном мольбы о пощаде…»). Из дневной комнаты отдыха доносилась бодрая музыка накрываемых к раннему обеду столов. За низкой изгородью вдоль канавы склонился за работой садовник. Остальные пациенты гуляли по саду или, как сам Эндерби, сидели тихонько за седативной литературой. Временами Эндерби опускал книгу на колени, закрывал глаза и тихонько повторял себе под нос:

– Меня зовут Эндерби-Хрякк, меня зовут Эндерби-Хрякк.

Это входило в процесс его исцеления: осторожная, исподволь смена личности. Хрякк было девичьей фамилией его матери. Вскоре, когда бывшему поэту Эндерби вставят кляп, она останется единственной.

К обеду прозвонил колокол, и из комнаты отдыха забулькало радио. Вместе с другими пятью пациентами Эндерби-Хрякк сел за стол, пожав сперва руку мистеру Барнаби. Мистер Барнаби настаивал на рукопожатии в любой час дня и иногда ради этого мягко будил всех среди ночи. У него было милое морщинистое лицо, и, подобно тому Эндерби, который скоро исчезнет, он был немного поэтом. Он написал стихотворение о главвраче, которое начиналось: