Читать книгу "Симптомы счастья - Анна Андронова"

С отцом отношения были сложные, любовь получалась неумелая, как будто неискренняя. Лев Григорьевич, Левушка, с детства привык любить женщин – мать, няню, потом Надю. К ним любовь и нежность проявлялась естественно. Отец – всегда недостижим, как сверкающая вершина, это Елена Михайловна придумала и с удовольствием культивировала. Там не любовь, а преклонение и восхищение. В общем, как любить взрослых мальчиков и юношей, которым уже не дуют в попку и не целуют пяточки, Лев Григорьевич ничего не знал.

У Нади, конечно, все было проще. Она не распределяла людей по сложным иерархическим ступенькам, как это делала Елена Михайловна. На самом верху – покойный Гришенька (приобретший черты божества) и несколько еще живых академиков, чуть ниже сын и дальше до самого низа, где перед продавцами гастронома и домработницами скромно ютилась невестка с неудачным сыном. Надя никогда не задумывалась о том, как кого расставить. Просто любила, и все. Варила щи, гладила рубашки, мыла пол. Каждое утро уходила на работу с радостью и каждый вечер возвращалась, наполненная счастьем, к своей семье. И это счастье никто не мог принизить, умалить. Даже изначальная, с годами не истаявшая нелюбовь свекрови не могла расстроить Надиного равновесия. Ей было легче пожалеть, чем сердиться. С рождения Сережи Надя про себя приспособилась называть Елену Михайловну «баушкой». Тогда еще достаточно молодой и цветущей Елене это прозвище совершенно не подходило, зато окончательно примирило Надю со всеми существующими и будущими претензиями. Она всю жизнь крутилась и вертелась, стараясь попасть в резонанс со всеми и с каждым по отдельности. Чтобы все были сыты и довольны, не ссорились и не болели. Ей в голову не приходило кого-то с кем-то делить, ревновать! Лысеющего и полнеющего Левушку? Колючего Сережку? Покойного Григория Львовича?

А Елена Михайловна все делила, мерила и сравнивала, все взвешивала – что ей, а что Наде. И все выходило, что Наде досталось больше, а надо бы меньше, потому что кто она такая, Надя? Откуда взялась? Из каких это далей вылупилась Полина Ивановна с ее большими, натруженными руками, простоватым лицом и манерой тяжело, со вздохом, садиться на любое подвернувшееся место – табуретку, диван или садовый чурбачок. Откуда? И почему именно Надя? В какой точке мироздания появилась эта роковая направленность их друг к другу? Единственного сына профессора Черкасова и этой рыжей девочки с торчащими ушами без роду и племени.

Дети

Слякотным февралем тысяча девятьсот тридцать девятого года по расплывшемуся лужами шахтерскому поселку бежал, тяжело топая сапогами, пожилой небритый человек. Он бежал, задыхаясь, без шапки, в распахнутой черной тужурке, и из его горла рвался ликующий крик: «Люды! Люды! У мене родылась дочка! Люды!» Так обежал он весь небольшой поселок – от закрытого на висячий замок магазинчика до проходной шахты «Верхняя» и, наконец, до дальнего барака, где в четвертой от двери комнатке по левой стороне коридора лежала на дощатом топчане бледная большеглазая женщина и сморщенная новорожденная девочка, завернутая в лоскутное одеяло. Эта лоскутная девочка с крошечным носиком и золотым пухом на макушке и была Надя.

Надина мать, Полина, сколько себя помнила, жила с бездетной теткой в этом самом шахтерском поселке. Были у нее когда-то и отец и мать, но сюда она попала уже сиротой. Кто были ее родители, теперь никто не знает, умерли они или погибли – неизвестно. Как неизвестна и степень родства тетки, может быть, просто чужая женщина подобрала маленькую девочку. Жили они очень бедно, питаясь огородом, тетка работала еще и в артели – строчила на машине наматрасники. Все Полинино детство прошло под знаком голода и бесконечных полосатых полотнищ, разложенных на полу. Была она ужасно худая, прозрачная, с кровоточащими деснами и ломкими ногтями, да к тому же еще с разными внутренними неполадками. Много болела, к физическому труду была непригодна совершенно. Тетка сумела ее таки выучить в райцентре на курсах и перед смертью устроить в контору шахты.

В первый же год ее самостоятельной жизни размыло в половодье теткин огород, дом сел задней стеной в промоину и скосил крышу набекрень. Такая была сумасшедшая речка Ужица. После потопа Поля выудила из стоявшей в горнице по колено воды швейную машину, прокормившую ее потом в войну, трехстворчатое тусклое зеркало и кое-что из посуды. Ей дали комнату в бараке недалеко от работы. Годом позже, в следующее весеннее половодье остатки теткиного домика смыло в Ужицу и унесло. Полина осиротела еще раз и окончательно. Так она жила тихо и смиренно, работала, сколько хватало сил, вспоминала покойницу-тетку. Люди в поселке к ней относились хорошо, жалели, начальство не гоняло.

Никакого счастья, кроме сытости и собственного малого угла, она не ждала, на замужество не рассчитывала, говорила, повторяя поселковых теток, что для мужчины ее здоровья не хватит. А вот хватило. Раз в неделю она возила шахтинские документы к проходящему поезду для главной конторы. Ездили на телеге, возницей ей приставили Николашку-инвалида без левой руки. Его вся станция знала, угощали папиросами, то здесь, то там звали поболтать. Через него Поля и познакомилась с Василием Палычем Авдейкиным, Васей, человеком немолодым и вдовым. Жизнь его была, как он тогда считал, окончательно исковеркана, хотя из всех перипетий ему удалось выбраться живому и при своей прежней работе машиниста, а вот семья его – жена и две дочери – погибла. Много лет он не мог спать без кошмаров, с достоверной точностью снова и снова, как на кинопленке, демонстрировавших кадры его возвращения домой из рейса. Картины ужасной и бессмысленной гибели его семьи в налете на городок очередной бандитской армии. Ветер, уносящий вдоль пустой улицы чей-то брошенный картуз, пронзительный собачий визг вдалеке, высокий причитающий вой из-за забора, запах мокрой гари от сожженной водокачки. И он идет во сне через этот запах густой и душный, полный ужаса, входит в свой проулок, перегороженный в самом его начале брошенной створкой ворот. Растерзанные тела в тесном палисаднике, кровь на ступеньках крыльца, вывороченная с корнями дверь и неуместная здесь, на тропинке, домашняя утварь – горшки, миски, расколотый рукомойник…

Авдейкин тоже ничего уже от жизни не ждал в свои сорок шесть лет, дали б только до смерти доработать да хлеба кусок. Он был из себя не особый красавец, плотный и коренастый, с широко поставленными серыми глазами на открытом лице и густой каштановой шевелюрой. Полину, на двадцать лет почти моложе, он сначала просто подкармливал. Но так ее прозрачные пальцы и тонкие волосы напоминали ему погибшую старшенькую…

Прикипели, оба не веря своему счастью, а уж после рождения Нади только и рвался Василий Палыч отовсюду к своим – «Полецке и донецке». Как мог их баловал, какие мог привозил гостинцы, ничего Полине по дому делать тяжелого не давал. После рождения дочери он перевез их к себе в общежитие, в пригород, нашлась для Полины работа в жилконторе, дали талоны в столовую. Слабенькая девочка понемножку начала выправляться, вылезать из болезней, вставать на ножки. Такого счастья, как в те два довоенных года, у Полины Иванны никогда больше не было. Одно только – что, конечно, голодно жили, но на этот счет существовали планы перебраться к Васиной замужней сестре под Сталинград. Там был хороший сад с грушами и сливой, корова, Волга, и за Надюшкой могли приглядеть, пока родители на работе.