Читать книгу "Есть! - Анна Матвеева"

И саму Юлю – разве можно было не любить? С каждым днем Пушкин открывал в жене новые черты, прежде не подмеченные и бесценные. Оказывается, она умеет стоять подолгу на одной ноге, поджав другую, словно цапля. Оказывается, она может включать и выключать свою красоту, будто кран с горячей водой, – счастливое свойство, ведь красота в беспредельности своей невыносима. Оказывается, по утрам Юля шутки ради соревнуется с соседкой – кто раньше вымоет и уложит волосы (жужжание фена в соседской ванной обычно раздавалось в половине восьмого, и слышно его было так, словно соседка вместе со своим феном сидит у них на головах). Юля не читала любимых книг Аркашона, почти не знала стихов и зевала, когда он пытался показать ей любимые фильмы – черно-белые, будто городская зима. Но у Юли были такие маленькие ручки – почти как у Сашечки. И она умела спать, в точности как балерина Дега – подняв руки над головой. Разве этого мало?

Экономная, расчетливая Юля любила передаривать подарки и следом за своими мамой и сестрой придерживалась правила: заплатили – будем пользоваться! Купили путевку на юг – будем купаться, даже если море ледяное. Пришли в ресторан – станем есть, даже если невкусно. В еде Юля совершенно не разбиралась, готовить не умела, и Пушкин в конце концов принял на себя руководство кухней.

– Папочка, что у нас сегодня на ужин? – спрашивала вечно голодная Сашечка, и Пушкин с готовностью отзывался:

– У нас «roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым».

Сашечка хлопала в ладошки – она обожала как мясо с кровью, так и Пушкина и засыпала только под «Сказку о царе Салтане» или в крайнем случае под «Евгения Онегина». – Прочти «Онегина», папа, он такой уютный , – сонно требовала дочка, и Пушкин, понижая голос до самого усыпительного тембра, читал, читал, читал…

В университете, на филфак которого Пушкин поступил по страстной рекомендации Аиды Исааковны, он тоже читал – и без труда прижился на кафедре русской литературы, где в то время восходила звезда восторженного моремана Дворянцева.

– «Так море, древний душегубец, воспламеняет гений твой?» – с пониманием спрашивал Аркашон у Павла Николаевича, и тот расплывался улыбкой, со слуха записывая цитату.

Проверять ее не было нужды – Аркадий знал Пушкина наизусть, не перевирая ни буквы. Маститые университетские пушкинисты злобно сопели, но терпели поражение в поединках цитат, которые одно время устраивались на кафедральных вечеринках.

– Сколько же ты успела прочесть мне стихов, Тая? – спрашивал Пушкин у любимой нянечки, которую принаняли теперь смотреть за Сашечкой.

Тая смущалась, радовалась и гордилась своим большим мальчиком, который так прекрасно успевает в жизни.

– «Прощай, свободная стихия!» – сказал однажды Павел Николаевич Дворянцев и пустился в плавание по волнам кабельного телевидения, бросив и недописанную докторскую диссертацию, и всю филологическую науку.

– «Он был, о море, твой певец», – грустно процитировал Аркадий Пушкин, но не сразу решился двинуться следом за другом и коллегой, а лишь когда нищета начала бить ему прямо в лицо, как та давняя морозная улица.

Аркашон поддался на уговоры П.Н. и служил вначале идейным соратником, а потом и главным режиссером первых программ Дворянцева. Рождение телеканала «Есть!» случилось на глазах и в присутствии Пушкина – как приглашенный папаша, он то бледнел, то терял сознание, то восхищенно плакал и навсегда после этого стал рабом телевидения. «Везде передо мной подвижные картины…»

Юля тоже времени зря не теряла – окончив Институт народного хозяйства, как было принято у них в семье, выучилась впоследствии на мастера ногтевого дизайна. Дни напролет жена пропадала в салоне красоты, обрабатывая чужие руки, ручки, ручонки и ручищи.

– По ночам снятся сплошные пальцы, – жаловалась Юля, – как опята на пеньке.

Таня с Димочкой к тому времени родили себе сына и, выдохнув, словно бегуны после удачного финиша, пустились каждый во все тяжкие.

Димочка сунулся было в мелкий бизнес, но, погорев дважды, отскочил на скромную роль шофера – возил по личным делам жену своего босса и его противных детей в школу. Татьяна устроилась продавцом в модный супермаркет «Сириус», но потом заболела спиной и перешла в кассиры. Аркашон, являясь в «Сириус» с деловым визитом к директрисе, мелкими шажками, пригнувшись, малодушно пробегал мимо кассы – чтобы Танька его не увидела.

В синем форменном халатике, обрюзгшая и бледная Танька отчитывала пытавшегося пролезть без очереди гражданина:

– Вы что, не видите, мужчина? Я уже бью другого клиента.

Аркаша отскакивал в сторону и удачно сталкивался носом к носу с веселой толстухой Марой – она шла навстречу, протягивая короткие колбасные ручки.

Пушкин быстро привык к непринужденному общению с богатыми тетями и бизнес-ледями – П.Н. открыл в нем это счастливое свойство и эксплуатировал его на полную катушку.

В зрелые свои годы Пушкин жил будто не своей жизнью – он словно играл роль приличного человека, устоявшегося семьянина и опытного режиссера, без которого на канале «Есть!» не совершалось ни одно действо, ни одно действие. Стихов Аркашон с каждым годом помнил все меньше, зато мешки под его глазами темнели и наливались, так что дочка Сашечка, прочитав вместе с Таей запретную книжку «Вий», заявила: «На картинке – папочка!» Пушкин смеялся, но внутри ему было безрадостно и больно. Он знал, что никакой он на самом деле не Вий – и что этот взрослый хмурый дяденька из зеркала, с мятыми серыми волосами, не имеет к настоящему Пушкину никакого отношения.

«Немеркнущим светом озарила жизнь Пьера поэтическая любовь к Наташе!» – объясняла на уроках Аида Исааковна, все еще работавшая в школе и пестующая теперь юную Сашечку Пушкину…

Жизнь Аркадия Пушкина была озарена немеркнущим светом любви к семье. И единственное, чего он не понимал в своей жене, это равнодушия к Сашечке.

«История нелюбви» – отличное название для телешоу, которое Пушкин обязательно бы запустил на другом, некулинарном канале. Нелюбовные истории захватывают куда сильнее романтических – в начале у всех все происходит примерно одинаково. Об этом, наверное, и говорил Лев Толстой. Лишь потом каждый получает по заслугам – и за то, что любил, и за то, чего желал. Пушкин уважал жену Юлю и считал ее выдающейся, умной женщиной. А то, что выдающаяся женщина пилит ногти в салоне, – так это ее волевое решение и свободный выбор. Он честно считал, что все живут в своих семьях примерно так же, как он, и как жил Лев Толстой, и как сотни тысяч других мужчин жили и будут жить после него. Это, кстати, очень утешительная мысль – будто у всех в жизни все происходит почти так же, как у нас. И если в первых пятнадцати главах о героине лишь вскользь упоминается, возможно, она и в самом деле главная…

Тогда был – Пушкин запомнил – День святого Валентина. Последнее напоминание о неприятном эпизоде из позднего отрочества переродилось в дурацкий праздник, который, впрочем, широко отмечали в Юлином салоне. Пушкин забрел сюда поздно вечером – в поисках загулявшей жены, с унылым розовым бутоном, не прельстившим бы даже гражданина Кейна.

В салоне оказалось весело, как в советском ресторане, – клиентки совершенно растворились среди мастеров (именно этим словом Юля научила Аркашона называть себя и своих коллег по цеху красоты). Разве что косметолог – немолодая, но натянутая, как тетива, женщина – продолжала работу: прижав вялую блонди к стене, она заботливо спрашивала: