Читать книгу "Есть! - Анна Матвеева"

Аркашон представил себе отца – недовольного, с поджатыми губами, с резкими морщинами на лбу. Подумал о маме – если бы с нее написали честный портрет, получилась бы карикатура на угнетенную домохозяйку. «А с Инны Иосифовны Овраговой-Дембицкой можно писать «Портрет дамы», – грустно решил Пушкин. Он понимал, что завидовать Валентину бессмысленно: в нем все было прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и мама, и Чехов на полке – в темно-синих блестящих переплетах… А ведь Пушкин был в ту ночь не в себе и не мог по достоинству оценить уютную квартиру Овраговых – тем, кто попадал в это жилище, хотелось упасть в него, как в берлогу, и перезимовать, даже если на дворе стояло лето.

– Мы тебя проводим, – сказал Оврагов, с прежним вниманием художника наблюдая, как протрезвевший Аркашон пытается застегнуть молнии на тяжелых зимних ботинках.

Собака Грусть, заслышав заветное «мы», притащила в зубах длинный кожаный поводок и умильно глянула на хозяина.

– Только недолго, Валечка, – взмолилась Инна Иосифовна. – До свидания, Аркадий.

Пушкин неловко кивнул и закрыл за собой дверь. Валентин с Грустью догнали его на выходе из подъезда.

Двор был абсолютно незнакомый и не по-ночному светлый от мощного фонаря рядом с катком. Разумеется, во дворе у Овраговых имелся собственный каток. И фонарь.

– Ты мне вот что скажи, Пушкин. У тебя с Юлечкой серьезно?

Пушкин дернул плечом. Какое там «серьезно» после сегодняшнего? Дурова и смотреть теперь в его сторону не станет.

– Люди, как Юля Дурова, – сказал Валентин, – это мещанская кость, понимаешь? Они другие, чем мы. Им интересно только покупать и жрать, а потом, с годами, они начинают ругаться с соседями и жить с телевизором, как с мужчиной. Воспарять им – некуда!

– Ты-то откуда знаешь? – грубо спросил Аркашон.

Шоколадная Грусть послушно семенила у ноги прекрасного хозяина, а он вдруг остановился, достал сигареты и умело, по-взрослому, закурил.

– Дай мне тоже, – попросил Аркашон.

Он с детства был неравнодушен к курению и уже в начальной школе бесил отца, «раскуривая» в шутку карандаши и фломастеры. Валентин не глядя протянул ему разверстую, как врата ада, пачку сигарет.

Шел мелкий, словно просеянный через сито, снег.

Они курили всю недолгую дорогу до Аркашиного дома, где из комнаты в комнату бегал взбешенный отец, хватаясь то за ремень, то за голову. Мать молча, словно памятник, стояла у окна и равнодушно, как всякая смертельно уставшая женщина, вглядывалась в присыпанную снегом даль.

– Подонок! – закричал было отец, открывая дверь блудному сыну, но злоба его ударилась о смелый взгляд Валентина Оврагова и с шипением, как в мультфильме, испарилась.

Грусть профилактически зарычала.

– Степан Сергеевич, Марья Борисовна, – эффектно раскланялся Валентин с опешившими от такого обращения Пушкиными. – Позвольте представиться. Валентин Оврагов. Обучаюсь в одном заведении с вашим сыном. Извините, что так надолго задержал Аркадия – сие целиком на моей совести. Мне нужна была срочная консультация по литературе и искусствам, а лучшего знатока поэзии во всем районе не сыщешь.

Мать Пушкина вспыхнула от удовольствия и внезапно стала похожа на себя в юности – пылкую румяную девушку, выварившуюся нынче в унылую, точно постные щи, домохозяйку. Взгляд отца мечтательно затуманился – он примерил Валентина в сыновья и остался примеркой доволен. Как был бы доволен любой другой отец на его месте.

– Проходите, – умоляла мама Пушкина, непостижимым образом успевшая сменить зачуханный халат на длинное трикотажное одеяние, шедшее к ее глазам и волосам.

Но Валентин, сдав Пушкина на руки подтаявшим родственникам, ушел, отвесив полувоенный поклон папаше и на лету поймав мамину руку с шершавыми от вечной хозяйственной вахты пальчиками.

«Еще и с собачкой…» – вспоминала неожиданного ночного гостя, волнуясь, перед сном мама Пушкина, пока папа мечтал о том, как славно было бы съездить с Валентином Овраговым на зимнюю рыбалку.

Аркашон Пушкин тоже не спал в эту ночь, вместившую в себя столько новых переживаний – он знакомился с первой в своей жизни бессонницей, и дама эта ему решительно не нравилась.

В конце концов Пушкин вылез из кровати и отправился искать утешения на кухню – там нашлись сомлевшие котлетки и кастрюлька сиреневого, как платье из ЗАГСа, винегрета. Аркашон, воровато озираясь (отец любил подкрадываться к нему со спины и торжествующе орать в минуту истины, похожий на сторожевого пса), открыл холодильник и, выудив из ледяной банки с солеными огурцами кривой черно-зеленый плод, с наслаждением слопал его, давясь и обливаясь рассолом. Историческая память рукоплескала грехопадению.

– «…Целый день, как ни верчуся, лишь тобою занят я», – бормотал Пушкин, собираясь в школу: именно в этот день, в субботу, далекая от веры предков Аида Исааковна наметила итоговую контрольную по русскому.

И, конечно, как назло, первым человеком, которого Аркашон встретил в коридорах учебного заведения, стала Юля Дурова – свежая, будто и не плясавшая вчера на свадьбе у старшей сестры.

Пушкин вспыхнул и даже прикрылся единственной тетрадкой, с которой ходил на все уроки, как щитом или фиговым листком, но Юля и не думала сердиться.

Более того, она сама подошла к Аркашону и дружески взяла его за руку:

– Пойдешь на второй день?

Пушкин отчаянно замотал головой. Ему хватило и одного.

– Ты не сердишься?

– Со всяким может случиться, – вздохнула Юля. – Ты все равно понравился – и маме, и Таньке, и гостям. Только не пей больше, обещаешь?

Пушкин пообещал бы ей в ту минуту все сокровища мира! Конечно же, он не будет больше пить!

Залечил Юлину раненую душу не кто иной, как великан Димочка – неловко, путано, но при этом доступно он объяснил обманутой в лучших своих притязаниях девушке, что Пушкин вовсе не хотел никого расстроить или опозорить. Что все это у него – от смущения и любви. Что парень он на самом деле хороший – у Димочки на это и глаз, и рука набиты, а потому пусть Юлька простит своего героя-неудачника и даст ему второй шанс. А также по необходимости третий, четвертый и пятый – чем Юля и занималась на протяжении всего их с Пушкиным долгого жениховства.

Фигура Валентина Оврагова в свете этих ярких событий заметно уменьшилась в размерах и отошла на второй план – забыть его не смогли только родители Аркашона, часто вспоминавшие дивное полуночное явление.

Аркадий оперился и воспарил, увлекая за собой Юлю Дурову в мир взрослой скуки и ответственности, где всегда есть место бытовому подвигу и хозяйственному самопожертвованию. Они поженились через три года после окончания школы – а то, где в настоящий момент жизни пребывали Валентин Оврагов и его неземная мама, Пушкина более не интересовало.

Аркашон влюблялся в Юлю все сильнее год от года – его не охлаждали ни быт, ни возраст, ни матереющее с каждым днем мещанство жены. Ясновидец Оврагов верно предсказал будущее: вечно работающий телевизор стал третьим членом их семьи. Четвертой явилась дочка Сашечка. Пушкина умиляли крохотные ручки Сашечки и ее совершенно игрушечные одежки. Он сам купал малышку по вечерам, пока Юля переписывала из бесплатных газет анекдоты и кулинарные рецепты: она в равной степени любила и забывала то и другое.

«Владею днем моим, с порядком дружен ум», – думал Пушкин банными вечерами, любуясь Сашечкой. Жена была с дочкой терпелива, но холодна. Возможно, она, как мама Аркашона, просто не любила детей? Но разве можно не любить Сашечку – кудрявую толстенькую девочку с такими ясными, такими карими глазами?