Читать книгу "Девять девяностых - Анна Матвеева"

Зрители покидают зал, у каждого на лице — следы фильма. Некоторые идут в слезах. Другие с облегчением, что закончилось. А были еще такие, кто любит сидеть в зале после окончания сеанса — вот их Ада терпеть не могла. Сидят с мечтательным лицом, следят за экраном — пока последние титры не убегут к потолку. Это французская черта — получить наслаждение до последнего сантима. Сколько заплатил — столько и возьму.

Неважно, что у дверей мнется девушка с ведром — русская парижанка Адель М.

Олень часто называли «девушкой с веслом», она этого терпеть не могла, потому что и в самом деле была похожа на гипсовую статую из ЦПКиО.

Объяснить такое парижанину — никакого языка не хватит. Да и не стал бы парижанин слушать уборщицу из кинотеатра. Все вежливо смотрели мимо.

Французского языка становилось в жизни Ады всё больше с каждым днем — как в начале «Войны и мира». По-русски говорили только с Татианой, но встречались редко — обе работали, а у Татианы еще и семья. Муж-француз, который был всем хорош, кроме того, что потерял недавно место. И дочь Шарлотт — как просочилось из некоторых намеков, мадемуазель с фанабериями. Жили они далеко, за Периферик. Станция метро «Tе́lе́graphe».

Ада отмывала кинотеатр шесть дней в неделю, бесплатно смотрела фильмы. Кресла в зале были красные, плюшевые. Зрители разговаривали в голос, когда шел журнал, но во время фильма молчали, как мертвые. По дороге в хостел Ада покупала у темно-коричневого продавца точно такие же темно-коричневые, раскаленные каштаны в газетном кульке.

Зима была очень долгой.

Рождество Ада отметила походом в «Макдоналдс». В новогоднюю ночь позвонила домой.

Мама старалась говорить спокойно. Так стараются говорить с сумасшедшими:

— Ты когда вернешься, доченька?

— Мама, я не собираюсь возвращаться.

— А что ты там делаешь?

— Я работаю. И мне просто нравится жить в этом городе.

— Доченька, а мы как же?

— Устроюсь, и вы ко мне приедете.

— Отец! — крикнула мама. — Иди к телефону. Ада.

Дала понять таким образом, что не желает с ней больше говорить.

Ну и ладно.

Папа спросил:

— У тебя деньги есть? Сообщи адрес, я вышлю. И у Петровича скоро кто-то поедет во Францию, могу передать.

— Папочка, у меня всё есть. И я тебя очень люблю. Очень.

Монеты закончились, но Ада еще сколько-то стояла в будке — как будто рядом с папой.

Взгляд со стороны

Жизнь Ады в Париже — уборка, фильмы на французском, туалеты. В перерыве — сэндвич со вкусом бумаги. Опять уборка. Потом, уставшая, домой — мимо невидимого города в свою общагу. Назвать можно каким угодно хостелом, всё равно — общага. В Екатеринбурге студентка Ада в общежитии была всего лишь раз, на приеме у спортврача. А здесь — просто каким-то старожилом стала. Соседи быстро менялись, только Ада задержалась. Но потом и ей намекнули, что в хостеле так долго не живут — есть максимальный срок пребывания, и он совсем скоро закончится.

Париж стал невидимым, потому что любоваться некогда и нечем. Чувства не работают. «Париж в ночи мне чужд и жалок». Но всё равно — рядом и любимый. В ближайшее воскресенье Ада пойдет на выставку в Гран-Пале. И еще она ни разу не была в Венсеннском замке, а Татиана говорит, что он произвел на нее в свое время сильнейшее впечатление.

В ближайшее воскресенье Ада спала почти до восьми, а потом вместо выставки и замка уселась в кафе — как Симона де Бовуар. И стала писать папе с мамой очередное письмо — листы забиты строчками, как перфокарта.

За соседним столиком расположилась типичная для левого берега парочка — профессорша в вязаной кофте и юный студент. Она просматривает его работу, он косится на Аду. А что? На ней не написано «уборщица».

Вот выйти бы замуж за такого студента, мечтает Ада. Он славный, немного похож на Алешу, но изящнее. Смуглый, тонкий, гладкий — как деревянная статуя в музее Клюни. Хорошо бы он оказался французом с русскими корнями — чтобы знал язык. Ада перевелась бы в Сорбонну. А что? На своем курсе она была одной из лучших.

Мечту о Сорбонне Татиана перечеркнула крест-накрест.

Русских в те годы там почти не было, «мы для них — такой же экзоти́к, как японцы». Не зря в переводе с французского «этранже» — не только «иностранец», но еще и «чужой».

Только лет через пять в Париже появилось столько русских, что это уже никакой не «экзоти́к», а правда жизни. Туристки подметали парижские мостовые полами норковых шуб, богатые дети поступали кто в Нантер, а кто и в четвертую Сорбонну.

Студент раскраснелся под взглядами Ады — а может, еще и профессорша его пристыдила за плохо раскрытую тему и неточные ссылки. Что-то она там ему такое объясняла. Кофе — остыл у обоих.

Ада раскрывала в своем письме тему любви к Парижу.

За что я люблю этот город?

А ни за что.

Люблю — и всё.

Интересно, вот когда женщина жертвует собой (и другими) ради любви к мужчине или родине, науке или ребенку — этим принято восхищаться. Дескать, такой силы любовь, что она просто не могла ничего с собой поделать.

Но почему нельзя так любить город?

Ада поставила сразу три вопросительных знака — все похожи на басовый ключ. Она училась в музыкальной школе, потому что папа так хотел. Ради него оттрубила полный семилетний срок. Сонатины Кулау, этюды Черни, Шуман на выпускном.

Сейчас, наверное, не сможет ничего сыграть — руки отвыкли, особенно левая.

Студент уходил из кафе, озираясь. Так и не решился подойти.

Ада вздохнула. Подумала — как он, интересно, ее увидел?

В Париже — все наблюдают себя как будто со стороны.

Она сидела в кафе, день был солнечный — и свет падал удачно, а самое красивое у Ады — это кожа. Сейчас это ей было уже известно, прошла пора думать глупости про широкие плечи и узкие колени. Кожа нежная, гладкая, ровная. И белая — кажется, под ней течет не кровь, а молоко. Ада отпивает из чашки — кофе, наверное, уже совсем ледяной. И трогательно собирает пальцами крошки от круассана.

Ада сама залюбовалась, глядя на себя со стороны глазами студента, который на самом деле давно уже был в метро и ехал в сторону Шатле. Что означает — куда угодно.

Письмо свое Ада отдаст вечером Татиане, она отправит его со скидками и льготами. Почтовые услуги здесь дороги, как и все прочие.

На соседнем столике — газета, на первой полосе — фото из России, где всё опять не слава Богу. Люди на площади в Москве — их так много, что фото похоже не на снимок демонстрантов, а на отрез набивной ткани или поле цветущих тюльпанов.

У Ады — дар видеть не то, что нужно. Но вечерами по воскресеньям она почти счастлива.