Читать книгу "Нас не брали в плен. Исповедь политрука - Анатолий Премилов"

Уже с весны в нашей армии стало чаще употребляться слово «офицер» в приложении к командному составу всех степеней и профилей. Это название заменило прежнее деление на командный, политический, медицинский, интендантский и инженерно-технический состав. Среди старшего офицерского состава в бригаде было очень мало награжденных: только командир бригады, несколько бойцов, которые имели медали, и награжденный орденом Отечественной войны командир дивизиона майор Беда, боевой и смелый командир. Знакомство с ним произошло в оригинальной обстановке: я ехал поздно вечером из Политуправления фронта в расположение бригады на полуторке по извилистой лесной дороге, и сноп света вырвал из темноты майора и девицу в военной форме, сидящих под сосенкой. Шофер говорит мне: «Товарищ майор — Беда». Я понял, что случалась какая-то беда, но ничего не вижу и говорю: «Где беда, в чем беда?» — «Да вон, под сосенкой». — «Какая же это беда — сидят двое влюбленных». А шофер: «Так это майор Беда!» Мне рассказали, что, находясь в обороне в лесу, где не было сплошной линии обороны, майор Беда с разведчиком забрался на густую ель, чтобы рассмотреть, как расположены немцы и что там делается. Только они успели забраться, как в лесу появилась группа немецких солдат — пришли ягоды собирать. Пришлось Беде просидеть на елке до полной темноты.

Войдя в курс работы, я решил изучить технику, как советовал Леонов. В полку замполит Емельянов рекомендовал мне лучший минометный расчет, и с ним я стал изучать миномет. Миномет прост по устройству: опорная плита литая, монолитная, двунога-лафет и ствол, прицел самый простой, не оптический — цель-то не видна; по нему придается нужный угол возвышения ствола для стрельбы. Стрельбу из минометов я видел уже несколько раз в 24-й кавалерийской и 93-й стрелковой дивизиях, и новую технику изучил быстро.

Надо было обзаводиться самыми необходимыми учетными документами, папками, маленьким сейфом или железным ящиком, писчей бумагой. Все это приходилось доставать различными путями, из Политуправления фронта выделить ничего не могли. Дронов предложил отпустить его в Москву на несколько дней: он до войны был секретарем одного из райкомов комсомола в Москве и обещал, что привезет для политотдела бумагу и канцелярские принадлежности. Подписав командировку и взяв литер на проезд, он уехал и вернулся в срок, привезя все, что обещал. Теперь можно было завести настоящую маленькую канцелярию: учитывать входящие документы и регистрировать отправляемую почту, вести протоколы по приему в партию, писать политдонесения. Разрешилась проблема и с секретарем политотдела. Агитатор политотдела Ямпольский попросился съездить в Калинин и привезти секретаршу, а заодно перешить мне пехотную фуражку и погоны на артиллерийские. Он съездил очень удачно: привез молодую, грамотную и опытную секретаря-машинистку, имевшую опыт ведения секретного делопроизводства. Ее жених погиб в бою, и она очень переживала, печаль не покидала ее. В работу она включилась быстро. За две банки консервов Ямпольский обеспечил мне перешив фуражки и погон на артиллерийскую форму.

Немного раньше этих событий я решил съездить в район, где оставил закопанными политотдельские дела. На полуторке с запасом горючего с капитаном-сапером мы выехали в 150-километровый путь по разбитым второстепенным фронтовым дорогам. На вторые сутки мы прибыли в деревню Акулино, ближайшую к месту закопанных документов. В лесу мы ехали тихо, и догнали группу женщин, которые встали на обочине, пропуская машину. Среди них я узнал хозяйку дома из Сосновки, где жил летом 1942 г. до окружения. Она ахнула и присела: «Товарищ начальник, а сказали, что вы попали тогда в плен и вас убили немцы! А вы живы!» Она сказала, что ее сестру угнали немцы в Германию, дом их сожгли, теперь она живет в другой деревне, и они идут на работу на дорогу. Попрощавшись, мы разошлись, — но сколько радости было в таких вот неожиданных встречах!

В Акулине никого из военных уже не было — тихая тыловая деревня, все дома целы, люди жили заботами колхозных работ. Утром мы с капитаном отправились в лес, и я сразу нашел место, где были закопаны документы. Вытащили из мокрой земли сейф — в нем все было цело, а вот то, что было закрыто в кустах ветками: патефон, пишущая машинка — не сохранилось (хозяйка дома, где мы остановились, сказала нам, что пишущую машинку подобрали колхозники, а у них этой весной ее забрали наши военные). Перед деревней на лугу, ближе к речке, была одинокая могилка. На наш вопрос о ней хозяйка рассказала, что немцы расстреляли нашего бойца: он был у них на кухне и украл буханку хлеба. С этой буханкой два немца отвели пленного красноармейца на луг, заставили выкопать для себя могилу и расстреляли. Я подумал, что могила навсегда осталась безымянной, а боец теперь числится как без вести пропавший... Наш шофер, слушая рассказ хозяйки, сказал: «Я перед смертью хоть одного да ударил бы лопатой по голове, прежде чем так глупо кончить свою жизнь!»

Просушив свои бумаги, мы на другой день уехали в бригаду и на обратном пути остановилась у немецких блиндажей, устроенных на бугре. Тут стояли два наших легких танка, подбитых немцами; танки миновали подъем на холм, а на обратном скате их подбили. В одном блиндаже мы обнаружили хороший металлический ящик с застежками, он пригодился бы для хранения документов политотдела. Мы вытащили его из блиндажа, залитого водой, и в нем оказалось полно немецких гранат. Несколько гранат мы взяли с собой, и когда подъехали к речке, то решили проверить их действие: я взял одну, привел в боевое положение и бросил в реку — никакого взрыва, бросил капитан — то же самое. Бросили еще по одной — и ничего. Я рассердился и бросил одну на землю — и тут взрыв. Тогда мы поняли, что в воде взрывное устройство не действует: ниточка, что загоралась в гранате, от воды затухала, а на земле догорала и давала импульс взрывателю. Эти гранаты не имели металлического кожуха, а были заключены в тонкую жесть и при разрыве наносили ранения, только попадая в человека. Такую гранату бойцы называли «хлопушкой». Другой вид немецких гранат — это длинная палка с металлическим корпусом со взрывчаткой. Такую гранату на палке можно было бросать далеко, она имела фугасное действие. В первые дни войны у каждого немца была у ремня пара таких гранат.

Бывая в Политуправлении очень часто, я узнал, что начальником отдела учета и выдачи партдокументов является майор Дмитренко. Это был секретарь политотдела 24-й КД, с которым мы работали до февраля 1942 года, когда его забрали от меня в политотдел корпуса. От сержанта до майора, от секретаря политотдела дивизии до начальника отдела Политуправления фронта, он вырос быстро — за два года. Я приехал к Дмитренко, он очень смутился, увидев своего бывшего начальника, — и по-прежнему называл меня начальником. Дмитренко наделил меня бумагой и копиркой, а немного погодя мы оформляли через него выдачу партдокументов принятым в бригаде в партию.

Материально политотдел был теперь укомплектован, и мы развернули систему политической учебы со всеми категориями личного состава: от политзанятий с бойцами до занятий с офицерским составом, наладили прием в партию. Партдокументы выписывались через Политуправление фронта, их подписывал замначальника полковник Гуревич — тот самый Гуревич, что при Мехлисе возглавлял отдел агитации и пропаганды РККА. Перед отъездом на Дальний Восток в составе группы политработников я был у него на инструктаже. Став начальником ГлавПУРа, A.C.Щербаков здорово почистил его аппарат — почти всех начальников высших инстанций он направил на фронт. Так Гуревич оказался на Калининском фронте в должности значительно меньшей, чем занимал при Мехлисе. В Политуправление фронта я обращался часто по различным вопросам: обеспечение газетами, кинофильмами, артистами, ансамблем, и Гуревич всегда шел мне навстречу.