Читать книгу "Путь войны - Александр Поволоцкий"

- В честь дня рождения профессора Айзека Айнштайна, ему предписывается явиться на торжество, устраиваемое Королевской академией наук… - атлет обозрел Проппа сверху донизу одним долгим взглядом, в котором явственно читалось высокомерие. – С сопровождением. Сегодня в шесть вечера за вами пришлют экипаж. Пригласительные билеты прилагаются.

Четким движением он отступил на шаг и отсалютовал непривычным образом, выбрасывая вперед и в сторону руку, развернутую ладонью вниз. Потом посыльный развернулся на месте и двинулся в сторону от дома. Франц стоял, растерянно сжимая в руках конверт и пытаясь понять, что бы все это значило.

Затем Айнштайн с не меньшим изумлением смотрел на извлеченные из бумажного вместилища открытки и два пригласительных билета.

- Хм… - пробормотал он. – Кто подписал… А, Макс Вебер... хм... приличный человек вроде... Ладно, пойдем, все равно на сегодня дел осталось - всего ничего. Только вот… где мне взять приличный костюм?..

Франц Пропп сам не заметил, как постепенно превратился в подобие «отшельника Айнштайна». Работа у профессора не оставляла времени на суетные занятия мирской жизни. Привычка жить по собственным, 26-часовым суткам и не обращать внимания на такие мелочи, как восход Солнца тоже не способствовала интеграции в общество, а когда три года назад Франц перебрался на постоянное жительство в дом-лабораторию Айзека, он вообще перестал выбираться в город, ограничиваясь короткими пешими прогулками. Для общения с окружающим миром хватало телефона и курьеров.

Поэтому, когда ровно в шесть вечера роскошный лимузин затормозил у порога дома, Проппу было весьма стыдно за поношенные старомодные костюмы, поеденные молью, с намертво въевшейся пылью. Увы, ничего лучшего в скудном гардеробе не нашлось. После свободных сорочек и лабораторных халатов выходная одежда казалась одновременно и тесной, сковывающей движения, и мешковатой, удушающей. Франц то и дело подтягивал спадающие брюки и натягивал пониже слишком высокие рукава пиджака, а от галстука пришлось отказаться – Пропп забыл, как надо его повязывать. В противоположность своему помощнику, профессор вышел из дома, лихо помахивая зонтиком, который использовал вместо трости, и определенно не испытывал ни малейшего неудобства. Хотя смотрелся примерно как приглаженное и побритое огородное пугало – не хватало только клочьев сена в прорехах.

Вечерело, машина ехала быстро. Франц вглядывался в окно, не узнавая проносящийся за стеклом город. Общая планировка, разумеется, не изменилась, но вот антураж… Сразу бросалось в глаза обилие людей в форме, казалось, что вернулись времена «старых кайзеров», когда в мундирах ходили даже почтальоны и учителя. Почти каждый прохожий был либо в строгой форменной одежде, либо с какой-нибудь символикой в виде нашивки или значка. В основном варьировались волчья голова и уже знакомая «снежинка», в которой Франц не без усилий вспомнил какой-то старинный языческий символ. Почти на каждой стене виднелись отпечатанные в три краски листовки и плакаты, от крошечных, с ладонь величиной, до здоровенных полотен в рост человека. Листовки тиражировали один и тот же портрет – бородатое лицо человека средних лет, с одухотворенным взглядом, устремленным куда-то вдаль. Еще встречались рисунки молодых людей с гипертрофированными мышцами и пышнотелых фрау. Персонажи занимались разнообразным созидательным трудом, а где-нибудь в углу или на заднем плане обязательно присутствовал солдат в каске с непременной «снежинкой»-трикселем. Наверное, символизировал охрану труда от чего-нибудь. На крупных перекрестках стояли бронеавтомобили, новые, незнакомые Францу машины с хищными угловыми очертаниями и строенными пулеметами. Даже общественный транспорт изменился, не осталось ни одного старого привычного трамвайчика, вместо них по рельсам громыхали двухэтажные страшилища, раза в два побольше прежних.

Проппу очень сильно захотелось вернуться обратно, в уютную безмятежность лаборатории, где все понятно, упорядочено, и даже катастрофы проходят в соответствии с теорией и планом. Он не узнавал этого города и физически ощущал его недружелюбие. Словно машина уносила их с профессором вглубь гигантского муравейника, живущего по своим законам, непонятным и враждебным человеку.

Когда лимузин подкатил к академии, неудобство переросло в откровенный страх. Само здание осталось на месте, но пережило невероятные изменения. Исчезли фигуры грифонов, обрамлявшие широкую лестницу из светло-серого мрамора, пронизанного прожилками черного и белого цветов. На месте этих символов мудрости и знания теперь громоздились жутковатые горгульи с оскаленными пастями. На стенах, по обеим сторонам парадного входа, висели длиннющие черно-белые полотна с красной каймой и вездесущим трикселем. По центру, прямо над верхней балкой широких дверей расположился большой, два на два метра, портрет все того же бородача Под ним сверкали начищенные металлические буквы, складывающиеся в латинское изречение - что-то про науку, которая сделает человека свободным. Окна были забраны тяжелыми коваными решетками, кажется даже с шипами, словно академия готовилась выдержать осаду схизматиков от науки. Здание будто нависало над человеком, подавляя его угрюмой мрачностью и злобным величием.

Снаружи не было ни одного человека, но в самой академии профессора ждал пышный и помпезный прием. Контраст между безлюдьем и праздничной толпой не прибавил Францу уверенности. Пропп следовал за Айнштайном по красной дорожке, меж двух рядов восторженных почитателей и продолжал отмечать изменения, явные и скрытые от поверхностного взгляда. Бюстов основоположников мировой и немецкой науки значительно поубавилось, но длинная галерея вдоль стены не поредела – место выбывших заняли другие. Всматриваясь в бронзовые лица с гладкими слепыми глазами, ассистент пытался вспомнить, кто эти люди и чем они знамениты, но не мог. Более того, он был почти уверен, что никогда не читал о них в академических учебниках и не слышал на лекциях.

В конце пути, в компании репортеров, ученых ждал почетный президент академии Макс Вебер, дородный и лощеный, с огромными старомодными бакенбардами. Он раскрыл объятия навстречу профессору и, окруженный фотовспышками, радушно произнес:

- Господин Айнштайн! Блудный сын славной немецкой науки! Мы счастливы вновь приветствовать вас в стенах храма знаний!

Чествования, пожимания рук, торжественная экскурсия – все пролетело мимо Проппа яркой и бессмысленной каруселью. По большей части он молчал, ограничиваясь кивками и односложными замечаниями. Лишь единожды Франц поинтересовался, почему факультет биологии почти целиком «съеден» новообразованным факультетом евгеники. Вместо ответа он встретил стену вежливого недоумения, молчаливого осуждения, и больше не рисковал с вопросами. В положении сопровождающего оказалась определенная польза. Пропп был как бы при профессоре, но в то же время и в стороне. Таким образом он замечал вещи, которых не видел патрон, ослепленный приемом. И в частности – обилие откровенно неприязненных взглядов, которые бросали на ученого, когда Айнштайн смотрел в другую сторону. Причина такой странной реакции оставалась Проппу непонятной, но он уловил закономерность – все недоброжелатели носили триксель.

Франц не мог облечь свои ощущения в слова, но почувствовал страх. Настоящий страх, словно его заманили в паучье гнездо и понемногу оплетали паутиной. Невидимая угроза словно туман разлилась в воздухе. Больше всего ассистенту хотелось броситься восвояси. Бежать, бежать через весь город, пока за спиной не закроется дверь лабораторного подвала. Уютного, прочного, знакомого подвала, где нет людей, чьи улыбки напоминают волчий оскал.