Читать книгу "Черный сок - Марго Ланаган"

Я протолкнула сестру через завесу сорной травы под заветной скалой. Вот и нора, обрамленная мокрой глиной. Она дышит теплом и ароматом лавандового дезодоранта, который мама разбрызгивает у меня в спальне. «Цериза, почему в комнате пахнет землей? Ведь мы живем на шестом этаже! Наверное, ты притащила грязь на туфлях. Ну-ка, покажи!» — говорила встревоженная мама, разбрызгивая дезодорант. Из норы доносился едва слышный далекий голос, полный тоски и смятения. Это папа, я его узнала.

— Цериза! — кричал он.

— Так высоко! Мне туда не забраться! — возмутилась настоящая Цериза и стала вырываться из рук.

Скрипач откинул в сторону травяной занавес, и его лицо засияло от радости при виде глиняной норы, в которую он тут же полез.

— Держи его, Цериза! — крикнула я. — Хватай за ногу!

Сестра вцепилась мужчине в ногу и стала тянуть назад. Ее волосы уже разделились на шелковистые пряди, а ягоды на ожерелье потемнели и на глазах превращались в ограненные драгоценные камни. Лицо Церизы приобрело выражение, которое появлялось у мамы, когда незнакомым людям случалось подходить к ней на улице и просить денег. «С какой стати я должна терпеть подобное безобразие?» — говорило мамино лицо.

Цериза оказалась сильной девочкой. Все-таки в ней еще жила Глина. Зато я стала неуклюжей и тяжелой. Нам с ней кое-как удалось вытащить скрипача из норы. Он был по пояс перепачкан глиной, которая кусками вываливалась из сжатых кулаков. Отбиваясь от нас, скрипач орал во всю глотку.

Сестра уже сообразила, что нужно делать. Пробежав вдоль распростертого на земле скрипача, она уселась ему на плечи и, схватив за испачканные глиной волосы, оттащила его голову от норы. Сцепив руки, девочка ловко просунула их в отверстие, оттолкнулась длинными ногами от головы скрипача, и в следующее мгновение изящная фигурка Церизы исчезла из виду. Последнее, что я увидела, были грязные ступни с вытянутыми, как у балерины, носками. «Да нет же, не так! Тяни носок лучше, Цериза! Неужели не можешь?!» — вспомнила я возмущенные вопли в свой адрес.

В ушах шумело, а в воздухе витал аромат клевера. Я сидела на ногах у скрипача, не давая ему подняться, а он извивался, пытаясь освободиться, и, громко рыдая, в бешенстве колотил испачканными глиной кулаками по твердому берегу.

— Когда-то у меня были мать и отец.

Цитрам этого не понять, как и Глине. Родительская забота проявляется у них иначе и заключается в кормлении вперемежку с магией и ласковым издевательством. Что до детей Глины, то они рождаются из земли и, разумеется, не имеют родителей.

— Во мне жили человеческие наклонности и привычки, которые я наблюдала у настоящих детей, и все ждали, что они проявятся, но я не могла заставить себя вести, как обычный ребенок.

Геркен вздыхает. Она бы давно ушла отсюда, если бы все еще не была вмурована в берег реки.

— Отец еще умел рассмотреть во мне нормального живого человека, а вот мама… Не знаю, что и сказать. Перед тем, как от них уйти, мне вдруг показалось, что она никогда к этому и не стремилась. В последнее время мама даже перестала ко мне прикасаться.

Геркен согласно кивает головой, хотя и не понимает, о чем идет речь.

— Ужасно, что нельзя стать прежней, даже если от нормального человека в тебе было совсем немного.

На берег поднимается Бирейди.

— Я случайно поймала еще одну рыбу, — обращается она к нам. — Шоргхч, ты тоже можешь ее попробовать.

— Ого, да какая она жирная и еще живая! — восхищается Геркен. — Посмотрите, как трепыхается!

— Да, когда ты высвободишь ноги, тоже сможешь ловить и есть рыбу. Бери, Шоргхч.

Я держу рыбу за середину туловища и наблюдаю, как она извивается и хватает ртом воздух.

— Она вспоминает прошлое, — объясняет Геркен.

— То время, когда была человеком и жила среди людей? — Бирейди вращает глазами.

— Если вам надоело, больше ничего не расскажу. — Я поворачиваюсь к ним спиной и вгрызаюсь в рыбу. Жаль, что рассказчик из меня получился никудышный!

Когда Цериза над чем-нибудь склонялась, будь то письмо или телефон, да что угодно, только не я, становилось понятно, что родители имеют в виду, когда говорят, что она писаная красавица. Иногда папа подолгу смотрел на нее, и казалось, ему хочется исправить какие-то невидимые изъяны, то, что осталось от меня. Исправить он ничего не может, это под силу только мне, что я и сделала! Думаю, папа так усердствует, стремясь убрать все, что портит ее красоту. Даже ему не может нравиться, как эта девочка поджимает губы, когда рядом появляюсь я, и как расширяются ее глаза, и она ищет предлог, чтобы выйти из комнаты. В такие моменты даже голос у нее становится другим.

Стояла ночь, и я лежала в кровати, почти в обычном человеческом обличье, когда домой вернулись родители. Они весело смеялись, а потом стали друг друга успокаивать и, наконец, зашли в мою комнату. При тусклом свете они не могли рассмотреть во мне порождение Глины, и, глядя на маленькую фигурку, только слышали ровное дыхание и знали, что я здорова. Укутанная в меха мама склонилась надо мной, и я почувствовала запах снега, который таял у нее на плечах. Папа, одетый в широкое пальто, поцеловал меня в висок, а мама — в щеку.

Поцелуи оставили на глиняном теле отпечатки, похожие на следы долота или вмятины, которые встречаются на минералах. Они такие глубокие, что никак не сглаживаются и не зарастают. Время от времени одна из цитр интересуется:

— Что это у тебя такое?

И все остальные тоже начинают рассматривать отпечатки. Что толку разговаривать с цитрой? Она лишь в недоумении пожмет хрупкими плечиками. Зачем здесь кому-то знать, что во мне никогда не умрет частица Церизы, у которой вьются по плечам шелковистые кудри, а на шее сверкает рубиновое ожерелье? А вот от нынешней Церизы, несмотря на всеобщую любовь и бесконечные поцелуи, несмотря на то, что мама причесывает ее, поет колыбельные песни и разрешает обращаться с братишками и сестренками, как с игрушками, будет вечно исходить тошнотворный запах глины.

Действительно, зачем? Нет смысла в очередной раз пересказывать свою историю. Я поступила так, как считала нужным, и лишь цитрам под силу все исправить и вернуть на прежние места. Но они глухи к мольбам и просьбам и только изредка откликаются на них ради собственной сумасбродной прихоти. Уж лучше навеки замолчать и спокойно сидеть на пятой точке, набивая рот рыбой.