Читать книгу "Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа"

деревянная надстройка, гул разносился по всему дому, подрагивала висячая лампа, с иконы Пречистой девы свалилась даже оливковая ветвь, оставшаяся от вербного воскресенья, и лампадка качалась, и штукатурка лупилась на деревянных досках потолка, и пыль сыпалась, а сын на мансарде ходил и ходил как заведенный. Сидит старуха в кресле, притаилась от страха, нет сил подняться по деревянной лестнице и спросить, что с ним такое. А Филипп бегает, опустив голову, от шкафа к столу и от стола к шкафу, и смотрит вот уже тридцатый раз на часы, а стрелки точно остановились и не трогаются с места, — все еще четверть седьмого. Уже и Мишко вернулся с пастбища, и Каролина заперла кур в курятнике, и долго-долго таскали воду из колодца; он сел в кресло и, спрятав голову в ладони, просидел так целую вечность, а было все еще четверть седьмого, и ни минутой больше.

Закрыв ладонями лицо, Филипп крепко зажмурился и погрузился в безысходный мрак с зелеными и красными кругами, и в этой кромешной тьме, где не было ничего, кроме голубых языков горящей жженки, прыгающих по кромке стеклянной посудины, вдруг раздался голос Кириалеса, грек заговорил о том, что в последнее мгновение жизни, прыгая под паровоз, он бы ни о чем не думал! А если бы и думал, то наверняка лишь о том, что глупо было не проделать этого раньше, гораздо раньше!

А ведь утро было как раз пасмурное, дождливое, старый закопченный паровоз на затянутой туманом железнодорожной линии, телефонные провода пели на ветру!.. Боба уезжает сегодня вечером… там на плисовой скатерти в синем конверте лежат семь тысяч… Уже вернулись с пастбища коровы, и куры уже спят, а прошла всего лишь одна минута.

Филиппу хотелось ослепнуть, оглохнуть, превратиться в глухонемой безвоздушный мрак; здесь так темно, так душно, так тесно, точно в какой коробке, и все обвешено идиотскими картинами, висячими лампами, потолки низкие — того и гляди, головой прошибешь; нет воздуха, нечем дышать, удары сердца отдаются в висках, и все невыносимо и герметически закупорено.

Филипп встал, подошел к маленькому квадратному окну и распахнул его настежь. Сеял тихий, осенний дождь, вода стекала по обросшим мохом дранкам, как по старому облезлому меху, стекла покрылись изморосью — на дворе плакала серая печальная осень. По вязкой дорожной слякоти, точно тень, тащился в старой австрийской офицерской шинели нищий. Через плечо переброшена гармоника, на шее полотняная сума для подаяний. Тыкая посохом в лужи, он шлепал босиком по грязи и принюхивался, точно пес, к запаху теплого дыма, и прислушивался к голосам людей под теплыми кровлями. Долго и тупо смотрел Филипп вслед слепому старику, влажный воздух приятно холодил его воспаленные бронхи, и он глотал этот дождливый сумрак, чувствуя, как вода стекает по затылку на шею и освежает его, точно холодный душ.

На деревянной лестнице раздались шаги. Это, наверное, Мишко несет ему какую-нибудь старую свирель или стекляшку. Он дал этому глухонемому пастуху деньги, когда тот принес ему бронзовую Европу, и теперь Мишко считает, что всякая старая вещь — антикварная ценность.

Постучали в маленькую одностворчатую дверь.

«Странно! Двадцать две минуты седьмого, прошло семь минут! Это не Боба, шаги слишком тяжелые, а Мишко никогда не стучит».

Филипп подошел к двери и в нервном нетерпении отворил ее.

На темной, обшитой досками лестничной клетке стоял человек в черном, в котелке; в темноте нельзя было разобрать, кто это.

— Прошу вас, что вам угодно?

— Здравствуйте, нижайший поклон! Простите, если помешал! Пришел вас навестить! Вас уже три дня не видно в кафе, и мы подумали, уж не больны ли вы?

Это был Баллочанский. Близорукий, с мокрыми от дождя усищами, без очков, беззубый, он, точно слепой, споткнулся о порог. С головы слетел котелок и покатился в полумраке по комнате.

Получилось неловко.

— Здравствуйте! Пожалуйте! Вы нисколько мне не помешали! Милости прошу!

Филипп зажег свечу. Не снимая пальто, Баллочанский сел на стул и оглядел маленькую низкую комнатку со старыми закопченными потолочными балками: он никогда еще не заходил к Филиппу.

— Как здесь мило и уютно! Давненько не бывал я в такой уютной комнате.

— Да так, по старинке! Обычный мещанский уют! Прошу, закуривайте!

— Спасибо!

Закурили. Заклубился вокруг свечи дым. Тишина. На столе мокрый котелок Баллочанского и часы Филиппа; стук механизма громко, с металлическим звоном, отдается от полированного стола. И минуты вдруг полетели с невероятной быстротой: вот уже двадцать восемь минут седьмого!

На столе у свечи бронзовое изображение Европы на бешено скачущем быке. Баллочанский взял в руки миниатюру и, наклонившись к свету, поднес ее к самому носу: казалось, он нюхал маленькую Европу, как пес. Выглядел он измученным и был совсем серый.

— Хорошая вещица! Оригинальная. У нас в гимназии в коридорах перед классами стояли гипсовые античные статуи. На одной из консолей стоял Сципион Африканский. Больше всего мне нравился этот Сципион Африканский. У него была физиономия отпетого разбойника! Потом мне пришлось сталкиваться в своей адвокатской практике с подобными разбойниками (а позже с этими господами я хлебал подгорелую баланду), и ни разу я не встретил более совершенной модели черепа преступника, чем у Сципиона Африканского! Один человек вырезает целые народы и становится примером для гимназистов, а другой убивает одного человека и отправляется на виселицу. Прелестные законы! Знаете, господин профессор, всем нам, гуманистам, Рим казался идеалом! Тот самый Рим, который создавал такие прекрасные вещицы, как эта маленькая Европа! Но кому пришлось на собственной шкуре испытать варварскую, инквизиторскую, идиотскую и подлую суть этих римских законов, тот уже терял всякое уважение к таким культурно-историческим безделушкам! Рим был не таким, Рим был таким!

Говоря первую часть своей фразы: «Рим был не таким», Баллочанский указал на маленькую Европу, которую держал на ладони, потом, поставив ее снова на стол, принялся тыкать указательным пальцем левой руки в свое мокрое пальто.

— Вот таким был Рим, как я нынче: раздавленная и заплеванная груда мяса! Я наблюдал цезаристов, этих наших патрициев, и сам ел за их столом! Сколько людей, подобных мне, должны были превратиться в то, чем я стал сегодня, чтобы такой Сципион Африканский мог оставаться на своем постаменте! Дорогой мой сударь! Die Kunst ist schön, aber das Leben ist ernst![67]

Филипп всматривался в тупое лицо наркомана, следил, как дрожат его длинные пальцы с синеватыми грязными ногтями на краю пепельницы, как нервно стряхивают пепел, как пощипывают ворс вытертого шелка на драном воротнике истрепанного и засаленного пальто, и не понимал, что, собственно, Баллочанский хочет сказать этим