Читать книгу "Ночное солнце - Полина Федоровна Елизарова"

class="p1">— Глупости, — стушевался Валера.

— Нет, не глупости! Ты именно так и смотришь! Если у тебя уже тогда были подозрения на предмет моей вменяемости, какого черта ты со мной связался?! Зачем врал, что я совершенно здорова?

Доктор, прерывая ее, нетерпеливо взмахнул рукой.

«Вот. Именно таким жестом уставшие от брака мужья прерывают своих надоедливых жен, давно вошедшие в привычку жалобы и истерики которых — их единственный способ привлечь к себе внимание».

— Не говори чушь… Ты здорова. Но я вижу: с тобой что-то происходит.

— До недавнего времени я готова была с тобой делиться. Но ты теперь все время на работе, а когда приходишь, все, о чем бы я ни сказала, воспринимаешь как чушь и блажь.

— Варь, я тебя не понимаю… Все дело в камере или ты опять завелась насчет Аньки?

— С Анькой как раз все в порядке! — буркнула Самоварова и издевательским тоном добавила: — Она решила не глотать вашу химию.

— Варь, ты себя слышишь? Какую «нашу»? Я, по ее настойчивой просьбе, устроил ей прием у своего приятеля, специализирующегося на поздних беременностях, не более того. Пусть сама решает. А ты не суйся, бога ради, в их с Олегом дела.

«Не суйся… Соваться — какой мерзкий, старушечий, с надтреснутым пенсне на подслеповатых глазах глагол!»

— А в твои? — Самоварова буравила доктора взглядом.

Он отвел глаза:

— Дела остаются на работе. А приходя в твой дом, мне хотелось бы хоть немного отдыхать… Что там, кстати, с ремонтом? Ты была сегодня в квартире?

— Нет необходимости мотаться туда каждый день, быстрее не будет. Если только самой взять в руки валик — чтобы твоя квартира как можно скорее была готова к проживанию.

— Не моя, а наша! — уловив ее злую иронию, не выдержал доктор. — По крайней мере, я так к этому отношусь!

— Наша квартира, в которую в любой момент может вернуться твой сын…

Выпалив это не подумав, Варвара Сергеевна стала противна самой себе. Но назад хода не было. Эмоции, особенно те, которые мы стараемся запрятать подальше, найдя выход, обладают способностью жить уже своей, плохо контролируемой разумом жизнью.

— Насколько мне известно, это не входит в его планы, — ледяным тоном ответил Валера.

— Меньше месяца назад и я не собиралась сюда возвращаться! — не унималась Самоварова.

Доктор чертыхнулся и, подойдя к шкафчику, висевшему над раковиной, с шумом достал из него чашку.

Плеснув в нее еще не настоявшийся чай, обиженно произнес:

— Твоя квартира — моя квартира… Вот уж не думал, что мы с тобой докатимся до мещанской мелочности… Разве мы не были счастливы в моей квартире?

Самоварова, испытывая гнев и стыд одновременно, неопределенно кивнула.

— Ты хоть раз, за все то время, что мы здесь живем, задумывалась над тем, насколько мне тяжело? Ты сидишь дома, изредка навещаешь рабочих, иногда, когда захочет твоя левая нога, ходишь на курсы вождения, а все остальное время развлекаешь себя конфликтами с дочерью и соседями и еще вовлекаешь в это Олега. Я же целыми днями веду приемы и еще вынужден заниматься бюрократической волокитой. Мне даже пообедать бывает некогда!

— Зато на ужин в кафе остается предостаточно времени…

Ответить Валерий Павлович не успел.

В дверь осторожно позвонили.

— Я открою! — Варвара Сергеевна вскочила со стула и, больно ударившись об угол стола, побежала в прихожую.

На пороге стоял Никитин.

29

— Когда мы приходим в мир, мы любопытны, мы пытаемся вспомнить заново. Ведь все это уже было… Нам только кажется, что мы знакомимся с миром.

Инфанта ощущала, как каждое слово, произнесенное Даней, отзывается в самой ее глубине. Вода, ударяющаяся о бортик в ванной, — на ее капли можно было смотреть бесконечно. Язычки пламени на газовой плите. Воздух — большой добрый змей, залезавший в комнату, когда мать ее проветривала. Пенящиеся пузырьки в ванной, которые всегда так хотелось съесть или надеть на себя, словно платье. Кусок белой мокрой марли, через которую мать наглаживала по утрам свои платья.

Неловко уцепившись за далекий, потерянный мир, воспоминания о котором казались придуманными, Инфанта чувствовала, что сердце ее вот-вот разорвется на мелкие куски. Это надо было немедленно прекратить.

— А что же со смертью? — облизнув пересохшие губы, спросила она.

— Ты веришь в Бога?

— Нет. Его никто не видел.

Тема религии была для нее табу, и даже в разговорах с собой она всегда старательно ее избегала. Последнее, во что она когда-то верила, был Дед Мороз. Но он оказался переодетым в дешевый синтетический костюм завхозом.

— Зря ты так… Если бы верила, ты бы знала, что душа не покидает землю еще сорок дней. — Даня разлил по рюмкам водку. — Сегодня как раз пришел срок. Поэтому я и позвал тебя, чтобы познакомить с мамой, а затем проститься с ней.

— Как трогательно! — давя в себе ужас, выдавила она и искоса на него взглянула — взгляд его был совершенно ясен.

Выпили по полной, не чокаясь.

Инфанта чувствовала, что они действительно сейчас на кухне втроем.

И третья, совсем не дружественная по отношению к ней, сущность была здесь совершенно лишней. Она глядела металлическими ручками навесных, расхлябанных, навечно обосновавшихся здесь шкафчиков, плевалась водой из подтекавшего крана, зудела муравьями, построившими свое государство в банках с просроченной манной крупой, дребезжала тарелками с присохшими остатками жира и вовсе не собиралась уходить в какой-то лучший мир.

— Мама так и не вышла замуж… Когда жили в Москве, у нее была такая возможность. Но она выбрала меня. — Даня разлил по второй.

— Почему вы переехали? — спросила Инфанта не потому, что было интересно, а только для того, чтобы не молчать.

— Мы питерские. А в Москву переехали, когда мне было десять. Матери неожиданно предложили преподавать историю искусств в универе, я только спустя много лет понял, что у нее был роман с одним из профессоров. Познакомились они здесь, в музее, где она работала.

— Как и мы с тобой. — Отпив треть рюмки, она заставила себя поклевать салат.

— Да. — Он с необычайной нежностью вглядывался в ее лицо. — А ты похожа на маму…

— Чем? — чуть не поперхнулась она.

— Целостностью. У тебя она есть.

— Она у всех изначально есть.

— Но потом почти все ее теряют, растворяясь в суетном. Как я… Мама была для меня маяком. Помнишь, маяк из того депрессивного фильма? Она была светом, который не дал мне сторчаться, спиться, деградировать, распуститься.

Он говорил тихо, но слова его были пронизаны самой настоящей, лежавшей грузом в душе болью.

Не придумав ничего лучшего, Инфанта осторожно накрыла своей ладонью его руку.

Утешать она не умела.

— Разве может быть что-то поразительней, совершенней и необъяснимей, чем пуповина, которая связывает мать