Читать книгу "Век хирургов - Юрген Торвальд"

Практически в последнюю минуту Рыдигер понял, что пальцем, который он со всей осторожностью проводил вглубь операционного разреза, он порвал двенадцатиперстную кишку. Он в то же мгновение зажал место разрыва. Он отнюдь не думал, что содержимое кишечника успело вытечь в брюшную полость, но тем не менее постарался тут же очистить все операционное поле и только после перешел к главной части операции – к отделению пораженного пилоруса с одной стороны от желудка, с другой – от двенадцатиперстной кишки. Эти последние движения скальпелем принесли сильнейшие кровотечения. Кровь хлынула из бесчисленных сосудов, окружавших желудок. Ситуация становилась критической. Рыдигер тогда еще работал без специальных зажимов, которые использовал Пеан… В конце концов ему удалось остановить кровотечение, и он занялся совмещением краев желудка и двенадцатиперстной кишки. Чтобы сократить разницу между отверстиями совершенно разного размера, он вырезал из стенки желудка треугольный участок, соединил края разреза по методу Черни, таким образом получив диаметр, полностью соответствовавший диаметру кишки. Затем он свел оба отверстия и для верности пришил к слабому участку, на который он только что наложил швы, вырезанный из желудка треугольник, чтобы быть до конца уверенным, что шов будет непроницаем или не разойдется под воздействием пищеварительных движений.

Из осторожности Рыдигер наложил шестьдесят швов – огромное количество, и тщательно очистил карболовым раствором все стыки, из которых уже начала выходить наружу желудочная слизь. После он ослабил турникеты. И вот между желудком и двенадцатиперстной кишкой образовалось новое соединение. Наложение швов на брюшную полость не составляло теперь никакого труда, как и перевязка раны по методу Листера.

Операция длилась четыре часа против двух с половиной часов, которые затратил на нее Пеан. И это я счел признаком аккуратности и прилежности Рыдигера. Много раз больному делались камфорные инъекции – каждый раз при ослаблении сердечной деятельности и замедлении кровообращения. Через тридцать минут после операции Микотаджевич очнулся от наркоза и сразу же получил небольшую порцию вина. Он поинтересовался о том, как прошла операция, и сообщил, что ощущает лишь незначительные боли непосредственно в месте, где проходил шов, а более никаких. В его организм был искусственно введен питательный раствор, после чего он спокойно уснул.

Я дочитал ровно до того места, где, чтобы найти силы читать дальше, нужно было сделать перерыв. Я знал, что следующие строки той статьи станут определяющими: судьба должна будет сделать выбор между жизнью и смертью. В конце концов я снова взялся за чтение, чтобы таки удостовериться, насколько оправданны мои предположения.

Но выводы Рыдигера, как и вся его статья, были настолько четки и ясны, что я недолго находился в нетерпении: «Ровно в полночь он (Микотаджевич) стал вести себя беспокойно – инъекция морфия. Между двумя и тремя часами ночи он пожаловался на боли в груди и рассказал, что чувствует, будто бы что-то стискивает все его тело. Он метался в постели, упрямо пытался встать. Затем коллапс, агония и около четырех утра – смерть…»

«Нет, – одними губами проговорил я, – нет!» – повторил я громко, но, опомнившись, зажал рот руками, чтобы до Сьюзен не долетело ни одного звука. Разве Шонборн не сообщал мне, что Рыдигер предрекал этому методу необозримые перспективы и с оптимизмом смотрел на его будущее? Не может быть, чтобы это был конец! Я снова взял в руки статью Рыдигера. С чего же он это взял? Боже мой, с чего же он это взял?

«Вскрытие брюшной полости, – писал он далее, – показало, что все раковые образования были удалены, что ни один из органов брюшной полости не дал метастазов. Перитональная оболочка не была воспалена, она была гладкой и блестела, как и подобает здоровому органу… нам так и не удалось выяснить, умер ли пациент от истощения или от острого сепсиса, но, вероятнее всего, истинной причиной было первое. Чтобы убедиться, не разошлись ли швы, мы отсекли желудок и дуоденум, завязали нижний конец дуоденума и сверху залили в желудок воду. Из швов не выступило ни капли воды… Исходя из общего впечатления, какое на нас произвела операция, мы считаем вполне правомерным то утверждение, что у этого метода, несомненно, есть будущее. Никого не должен пугать исход нашего первого опыта. Мы никак не могли с самого начала ожидать другого исхода столь сложной операции. Прежде всего мы займемся изучением более ранних стадий рака пилоруса – при операции такой сложности весьма желательно иметь дело с пациентом, рак пилоруса у которого находится на более ранней стадии. Но еще очень многое предстоит сделать, чтобы выработать достоверную и надежную операционную технику…»

Я швырнул статью Рыдигера на пол, будто бы только она и была виновата во всех моих заблуждениях. Я проводил час за часом, вышагивая из угла в угол моей комнаты. Бывали секунды, когда я был готов покориться судьбе, но бывали и такие, в которые меня сотрясало бешенство и негодование, в которые я готов был бороться.

В таком состоянии меня застал посыльный с местного телеграфа, доставивший мне известия из Кульма. В телеграмме было сказано: «Проведение столь сложной операции за пределами моей клиники, к сожалению, невозможно. Однако я готов принять пациентку здесь».

Листок с этими строками выпал у меня из рук и спланировал на пол. Это был конец всех моих надежд. Если Сьюзен и удастся пережить поездку в Кульм пусть даже в специально арендованном для нее вагоне поезда без вреда для ее ослабшего здоровья, мне все равно было бы достаточно сложно убедить ее в целесообразности этого путешествия: мне ничего не оставалось бы, как сообщить ей, что и операция в Кульме окончилась смертью пациента.

На протяжении следующих нескольких дней я находился на грани отчаяния. И вдруг ведром холодной воды на меня обрушилось осознание, что теперь уже категорически поздно возвращаться на родину, ввязываться в новую борьбу за жизнь моей жены. Но тогда все же произошло кое-что, что придало мне мужества.

Мне удалось выяснить, что Сьюзен не принимала больше морфия. Я заметил, что она стала немного больше есть. С ее молчаливого согласия я мог время от времени осматривать ее. Как бы мне не хотелось, я не мог утверждать, что ее опухоль хоть сколько-нибудь уменьшилась. Я не знал, бывают ли при течении рака подобные стадии улучшения или по крайней мере замедления губительных процессов. И вдруг во мне зародилась надежда, что, возможно, это была доброкачественная опухоль. Ее, правда, также было необходимо удалить, но это давало мне крохотный повод верить в лучшее.

Моя надежда заставила меня обратить взгляд в ту сторону, в которую я уже однажды смотрел: в сторону Вены!

Но больше всего меня мучило то, что мне так и не пришел ответ от Микулича. А ведь именно он мог бы стать своего рода пропуском в клинику Бильрота. Только после я узнал, что тонко чувствующий, наделенный большим сердцем молодой человек более был не в состоянии открывать моих писем, на которые, разумеется, так и не ответил.

Январь прошел для меня в мучительной праздности. Я настолько привык, что после улучшения в декабре состояние Сьюзен оставалось практически таким же, что я не обратил внимания на изменения последней январской недели, я даже бросил контролировать ее запасы морфия. Впервые я насторожился, когда в самом конце месяца она вдруг почти совсем перестала есть. После я обнаружил, что она снова начала принимать обезболивающее, причем его запасы почти что совсем истощились. Но не было никакого смысла о чем-то расспрашивать ее: Сьюзен уворачивалась от всех разговоров о своем состоянии.