Читать книгу "Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман"

Внезапно сообщили о неприятельской группировке, которая вот-вот прорвет нашу линию обороны севернее Морозовской. Нас (несколько сотен человек) срочно погрузили на машины и перебросили в какую-то жуткую деревню километрах в тридцати от Морозовской. Перед отъездом я выписал Ирине бумагу о том, что ее дом реквизирован для штаба полка, подписавшись от имени майора.

Окопаться в промерзшей земле не было никакой возможности, и мы устроили пулеметные гнезда в хатах, амбарах и за сложенными из камня стенами, откуда был хороший обзор. Продрогнув до костей, мы дожидались неприятельской атаки. На следующее утро с востока до нас донесся рокот танковых двигателей. Мы напряглись, готовые отразить удар. Но выяснилось, что это были немецкие танки, и они вскоре степенно вползли в деревню. И танкисты, и мы были страшно удивлены происходящему — по их словам, в нескольких километрах они только что успешно завершили вылазку против пехоты русских и даже доставили сюда на грузовике десятка два пленных. А я тогда был укутан в красноармейскую шинель, а на голове у меня красовался треух, подобранный где-то в бою. Когда пленные стали соскакивать с кузова на землю, я заметил среди них штабного офицера. Увидев меня, он сначала принял меня за пленного красноармейца, причем спевшегося с врагом. По-моему, я потехи ради даже произнес пару слов по-русски. Офицер тут же направился ко мне, обозвал меня распоследней свиньей, предателем, продавшим Родину и готовым пресмыкаться перед врагом. Меня это рассмешило, и я рассмеялся ему в лицо, что еще больше взбесило русского. Мне даже показалось, что он готов наброситься на меня с кулаками. Я решил отойти подобру-поздорову, тут вмешались наши, сообщив, чтобы я ни в коем случае рукоприкладством не занимался, мол, слишком важная птица этот пленный русский офицер. И тогда я, наконец, распахнул чужую шинель, под которой оказалась форма вермахта. Заметив его изумление, я от всей души расхохотался, поскольку расценивал свой спектакль исключительно как шутку, не более того. Русский же, явно смущенный, чисто по-русски слегка поклонился мне и произнес, конечно же, на своем родном языке: «Простите, я не знал». Потом его вместе с остальными увели в одну из хат, куда и я чуть позже наведался. Русский сидел прямо на полу, прислонившись спиной к печке.

— Здравствуйте! — поздоровался я по-русски.

— Сделайте одолжение, распахните шинель, чтобы я знал, с кем разговариваю, — попросил он.

Когда я выполнил его просьбу, он понял, что никакой я не офицер, поэтому и разговаривать со мной нечего. Я попытался объяснить ему, что, дескать, явился сюда не для того, чтобы допросить его, а просто поговорить по-человечески.

— По-человечески? А вот эта шинель откуда у тебя? Небось, с убитого стащил? И заодно шапку решил прихватить. Нет уж, немец, не хочу я с тобой ни разговаривать, ни вообще иметь дела. Так что отправляйся к своим офицерам и доложи, что я, мол, такой и сякой.

Дав мне понять, что я для него — мелкая сошка, он отвернулся. А я тут же вышел из хаты.

На следующий день нас вернули в Морозовскую, и я сразу же направился к дому Ирины. Выписанные мною бумаги возымели действие — женщине дважды пришлось предъявлять их военным, которым приглянулось ее жилище, и они оставались ни с чем. Мне отчего-то показалось, что она была рада нашему возвращению. Мы передали Ирине продукты с условием, что она приготовит настоящий обед и, естественно, отобедает с нами.

На следующий день я отправился на железную дорогу поглазеть на маневровые работы, а заодно проверить, можно ли оттуда стащить что-нибудь, что могло бы пригодиться в хозяйстве. Маневровые работы совершали немецкие машинисты, им помогали и двое русских — стрелочник и сцепщик, довольно пожилые.

Они позвали меня на площадку машиниста паровоза, где я отогрелся у топки. Они сказали, что сейчас формируется последний состав, который должен отправиться утром, а потом депо намечено взорвать, чтобы оно не досталось русским. Им хотелось знать о том, что происходит на фронте, и когда я признался, что вот уже недели три мы только и пятимся назад, они в открытую заявили мне, что, дескать, нам Красную Армию все равно не остановить. Что ж, спорить с этим было трудно.

Я специально встал пораньше, чтобы понаблюдать, как они будут отъезжать. Едва я забрался в кабину машиниста, как ноздри защекотал аппетитный запах еды — они поджаривали сало прямо на пожарной лопате, которую совали в топку. Потом машинист извлек откуда-то несколько бутылок пива, и мы на славу позавтракали. Чокнувшись бутылками, мы произнесли лишь один тост: «За то, чтобы нам всем выжить!» Мы смотрели на русских сцепщиков, сновавших на междупутье, и гадали, о чем те сейчас думают, ведь они наверняка понимают, что наши дни здесь сочтены и мы не сегодня-завтра уберемся отсюда. Сразу же за паровозом была прицеплена открытая платформа с укрепленным на ней зенитным орудием, а на хвостовом вагоне на треноге был укреплен тяжелый пулемет. Поездка на поезде, да еще в ясный солнечный день, как мне пояснили, была довольно рискованным делом. Теперь даже нам было понятно, что красные ВВС завоевали безоговорочное превосходство в воздухе. Боже, как же все изменилось с 1941 года!

Когда паровоз приблизился, а я стоял, поджидая его у переезда, ребята дали гудок — на прощание. Я готов был отдать все, что угодно, лишь бы только оказаться вместе с ними. Высунувшись в окошко кабины, они помахали мне. Я долго стоял и смотрел вслед составу, пока он не скрылся за поворотом. В утреннем морозном воздухе резко прозвучал свисток локомотива. Он долго стоял у меня в ушах, наполняя меня гордостью — ведь это мне просигналили, а не кому-нибудь.

И я уныло побрел по шпалам к станционному зданию. Наши саперы, еще вчера заложившие большую часть зарядов, уже приступили к подрыву отдельных важных узлов. Я стоял и наблюдал за их работой. Русский стрелочник, переведя назад стрелки после только что отправившегося состава, прошел мимо сцепщиков. И как раз в этот момент глухо рвануло. От взрыва посыпались стекла в дощатой будке стрелочника. Пламя вырывалось сквозь щели досок и лизало их. В считаные минуты здесь полыхал огромный костер. Мне стало не по себе. Хотя я любил посидеть у костра, этот наполнил душу грустью — с детства я любил железную дорогу, неудивительно, я вырос на ней. Мой отец был железнодорожником, когда я был еще ребенком, он часто брал меня с собой в локомотивное депо. Что бы он сказал, увидев такое?

Трое русских, стоя в отдалении, наблюдали за ходом разрушения. Я открыто сочувствовал им, покачав головой, я сказал: «Извините, я понимаю, что это плохо». Не знаю, поверили ли они мне или нет, но в ответ не произнесли ни слова. Да и в глазах у них я заметил нечто, от чего у меня мурашки по спине побежали.

Когда я вернулся в дом Ирины, мои товарищи вовсю резались в карты у теплой печи. Они стали расспрашивать меня, чего это я вскочил ни свет ни заря, и очень хотели знать, не принес ли я каких-нибудь новостей. Один еще заметил, что, дескать, летом, когда перспективы были самые лучезарные, отбою не было от капелланов, готовых утешить нас и простить все мыслимые и немыслимые грехи, теперь же, когда солдаты- старики едва не свихнулись от того, что происходит, и когда присутствие духовных лиц оказалось бы как нельзя кстати, их здесь нет и в помине.