Читать книгу "Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн"

9 июня, когда протесты, вызванные исчезновением Браво, достигли своего апогея, доктору сказали, что в его услугах больше не нуждаются, поскольку пришло распоряжение, чтобы узника освободить и отпустить на все четыре стороны уже на следующий день. Последние день или два Браво набрался сил настолько, чтобы вставать с кровати; его костюм отправили в чистку, а из его дома выкрали еще одну пару ботинок, поскольку те, которые были на нем при аресте, потерялись.

Доктор, который на протяжении трех недель пытался поставить юношу на ноги, с беспокойством ждал вестей о его возвращении. Несмотря на то, что доктор продолжал находиться под неусыпным полицейским надзором и был предупрежден, что за любую откровенность поплатится жизнью, он умудрился написать подробный отчет о случившемся и показать его доверенным друзьям, которые дали ему некоторые профессиональные консультации; они посоветовали ему придержать отчет до тех пор, пока ситуация не прояснится до конца. Когда 11 июня, вместо вести об освобождении Браво, «Демокрасиа» поместила рассказ о его аресте, доктор и его друзья решили представить отчет Мигелю Анхелю Савара Ортису, одному из прокуроров, чьей честности полиция боялась как огня. Но сначала требовалось увезти доктора из страны; это проделали с немалой изобретательностью, но доктор Кариде потерял свой дом и практику, он оказался разлучен с семьей и даже за границей жил в постоянном страхе за свою жизнь.

Только после этого стали распространяться отпечатанные копии его показаний, но оптимизм и воодушевление, которые они вызвали, погасли очень скоро.

Изо дня в день история Браво обсуждалась на страницах «Демокрасиа» – разумеется, это была официальная версия и ответ на выдвинутые обвинения. «Насьон», которая со дня на день ожидала закрытия и экспроприации, как это произошло с «Пренса», 17 июня отважно опубликовала всю историю с подробностями, включая показания доктора и рассказ самого Браво. Протесты, вызванные отчетом доктора, принудили полицию освободить Браво и отправить под арест замешанных в этом деле офицеров. Но еще до конца июля Аморесано, Ломбилья и остальные с комфортом расположились в казармах конной полиции в парке Палермо без всякого внешнего надзора и в кругу друзей-приятелей, тогда как Браво и доктор Кариде по-прежнему прятались.

Похоже, что Браво арестовали за его принадлежность к коммунистической молодежной организации, и этим фактом пытались извинить то, как с ним обращались. Его политические убеждения не оправдывают ни в малейшей мере жестокости и несправедливости полиции и «начальства» и бесстыдного лицемерия редакторов «Демокрасиа» и не умаляют героизма доктора Кариде. И не стоит успокаивать себя, что жестокость режима Перона распространялась только на коммунистов, поскольку единственной партией в Аргентине, свободной от преследований, являлась Перонистская партия. Радикалы, консервативные, словно английские тори, социалисты, консерваторы и те, кто вообще не интересовался политикой, были одинаково уязвимы. После выборов 1951 года лидеры многих партий отправились в тюрьму, включая Рикардо Бальбина и Артуро Фрондизи, кандидатов от радикалов, и доктора Паласиоса. Если их не пытали, то только потому, что на их стороне были симпатии слишком многих, чтобы безнаказанно их мучать. Полиция Перона истребляла богатых, дискредитировала влиятельных, запугивала иностранцев и терзала простых людей. Она использовала пугало коммунизма в качестве прикрытия, но при этом неизменно объединяла его с Уолл-стрит и с наиболее реакционными членами оппозиции. Судя по всему, Браво был исключительно отважным юношей – его избивали до потери сознания и приводили в себя для того, чтобы бить снова, но не смогли заставить подписать «признание», он прекрасно учился в школе и во время военной службы получил медаль «Pro Patria»; именно таких ребят, которые не имели возможности открыто заявлять протест против несправедливости, которая их окружала, Пероны сами толкали в объятия коммунизма.

Ссылки офицеров на «начальство» могут относиться только к президенту и его окружению, перед которыми Особый отдел непосредственно отчитывался, а Эва замешана в истории еще больше, судя по тому, как «Демокрасиа» настаивала на том, что полиции ничего не известно о Браво, уже после того, как та же полиция получила указания «сверху» убрать юношу из Особого отдела.

Те, кого Эва не могла очаровать своим обаянием и видом девочки, отмечали ее холодный взгляд рептилии. Она была бессердечна и безжалостна, независимо от того, отдавала ли она сама приказ о том, чтобы ее сограждан хватали и подвергали пыткам, или же пыталась убедить других, что факты подобной жестокости не получили доказательств.

И никак невозможно, чтобы она не знала о происходящем! И ее осведомленность обращает в ложь любые ее утверждения о сочувствии и симпатии к рабочим. Ее «любовь» к бедным людям Аргентины была болезненной любовью матери-собственницы; она любила их лишь до тех пор, пока они оставались в абсолютной зависимости от нее и послушно исполняли ее желания, до тех пор, пока они выражали свое обожание и преданность ей одной. И тогда она потворствовала им, как мать-невротичка потворствует своему единственному дорогому дитяте, дарила им игрушки, к которым тем не менее им не разрешалось прикасаться, и хвасталась перед гостями их взаимными нежными чувствами. Но стоило им проявить хотя бы толику самостоятельности, высказать мнение, противоположное ее собственному, и она набрасывалась на них, как родная мать порой набрасывается на своего ребенка, и наказывала самым безжалостным образом, какой только подсказывало ее больное воображение.

Глава 15

Лозунгом «людей без пиджаков» должны стать слова: кто плохо говорит о правительстве, получает то, что заслуживает. Давайте не станем пытаться переубедить его.

Э.П.

В связи с обсуждением и осуждением методов, которые использовала перонистская полиция, следует упомянуть, что и до прихода Перонов к власти в Аргентине полицейские порой действовали очень жестоко, – и вправду сказать, в какой стране не бывало отдельных случаев полицейских притеснений? Число их стало возрастать с момента установления военного режима в 1930 году; но Пероны, с их шпионами и их головорезами, с их арестами рано поутру и в полночь, с их переполненными тюрьмами, концентрационными лагерями и пытками, далеко превзошли своей безжалостностью любой другой режим со дней тирана Росаса, столетие свержения которого в 1952 году отмечать можно было только тайно; и это была не жестокость нескольких офицеров-садистов, но политика террора, направленная на то, чтобы покорить целую нацию. Пероны представляли собой южноамериканскую версию тоталитарного диктаторского режима, в меньшем масштабе, менее ужасную, менее эффективную, нежели нацистская система, которую она имитировала, зато более капризную, замаскированную под урбанизацию страны, не менее деморализующую и беспощадную. И жестокость кажется еще более неуместной в стране, где солнце светит так ярко, а улыбки так приветливы.

Тем, кто знает и любит Аргентину, разрушения, принесенные Пероном, кажутся еще более ужасными и горькими, потому что они ничем не оправданы. Страна не была перенаселена и бедна, как Италия или Германия, ее не тронули революция и война, как Россию; изобильная и мирная, она стояла на пороге великого процветания, будучи одним из главных поставщиков сельскохозяйственной продукции в мире, с неисчерпаемыми ресурсами, которые до сих пор оставались нетронутыми. Буэнос-Айрес был третьим по величине городом в Западном полушарии, по численности населения он приближался к Чикаго, и его улицы, которые мыли и подметали каждую ночь, сияли чистотой, как нигде в мире. И притом, что существовала глубочайшая пропасть между жизнью в городе и жизнью в более отдаленных провинциях, Аргентина являлась самой передовой из всех стран Южной Америки и самой грамотной – до воцарения Перонов грамотность составляла около шестидесяти процентов, – и настолько богатой, что при достаточно честном правительстве она могла с легкостью достигнуть уровня жизни выше, чем в любой другой стране, не исключая и Соединенные Штаты. Если бы Перон обращался с рабочими с разумной либеральностью, направлял больше усилий на развитие сельских общин, нежели крупных городов, он бы получил надежную поддержку профсоюзов, не обращаясь к тираническим методам, и Эва могла бы каждый год получать из Парижа платья стоимостью в сорок тысяч долларов и свои бриллиантовые серьги и кольца стоимостью в десятки тысяч каждое без того, чтобы страна ощущала на себе эти траты. Но никаких разумных причин, кроме собственных обид и амбиций, не имелось для того, чтобы совершать то, что творили Эва и Перон.