Читать книгу "Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски"

– Ладно, – сказала она, – а терь пшел нахуй отсюда, слышь мя?

Тут, вспомнив, до чего я умный, я поднял весь бак и посмотрел под ним. Бумажника нет.

– А щас ты чё за хуйню творишь?

– Ничего, мэм.

Я прошел переулком и на улицу. Должно быть, по-прежнему было часов семь или восемь утра, машины мчались мимо в обе стороны, их вели клочья людей, которые ненавидели свою работу и боялись ее потерять. Мне об этом волноваться не стоило. Я пошел к комнате; комната у меня еще оставалась, и в ней не было тараканов, потому что там жили мыши. Мне это не нравилось, но я смирялся. Лучше, чем без мышей, потому что крысы.

В ночлежках и миссиях мне никогда не спалось.

Я двигался к своей комнате, чуть ли не торжествуя.

Развлеченья литературной жизни[28]

Жаркий летний вечер, очень жаркий летний вечер, а я сижу на кухне, печатка на столике из уголка, где завтракают, вот только самого уголка нет, а мы обычно не завтракаем, потому что нас тошнит. В общем, я пытаюсь отпечатать некий рассказец, ну, не просто некий – довольно неприличный рассказец для одного журнальчика (господи, как же трудно писать: неужто нельзя то же само сказать полегче?). Между тем одна ножка стола из-под него выскальзывает, и мне приходится переставать печатать, потому что кренится весь стол, и тут уже все дело в стараньях схватить печатку, бутылку и ножку, попытаться эдак вот удержать весь мой мир: один пьянчуга как-то ночью пнул стол по ножке, и я пробовал клей, молоток, гвозди, все это вот, но дерево расщепилось и больше не держится, но, в общем, я стараюсь запихнуть ножку обратно под стол. Немного выдерживает, и я выпиваю, зажигаю себе окурок сигары, начинаю печатать, надеясь закончить короткий абзац, пока стол опять не поехал.

В другой комнате звонит телефон, и я ставлю печатку и бутылку на пол и встаю снять трубку, а когда захожу в соседнюю комнату, телефон уже у Сандры. Той Сандры, что с длинными рыжими волосами, которые хорошо смотрятся издали, а как подойдешь ближе и потрогаешь, они – как она, необъяснимо жесткие, в отличие от ее больших жопы и грудей. Я могу вставить ее большие жопу и груди в рассказец, но в них ни за что не поверят, этим педовым евреям-редакторам вообще трудно чему-то верить. Как-то я послал им рассказ про то, как ебу трех разных женщин в один день, мне не очень хочется, но обстоятельства вынуждают, а этот редактор присылает мне в ответ свирепое письмо: «Чинаски, это изврат! Никому так не перепадает! Особенно старому бродяге, такому старому ебиле, как ты! Вернись к реальности! Тыры-пыры…» – все дальше и дальше…

В общем, Сандра передает мне трубку; она пьет сакэ (холодное) и курит мою сигару. Сигару откладывает. Когда я говорю:

– Алло? – она расстегивает мне ширинку и принимается сосать мою уду. – Слушай, – говорю я, – ты не оставишь меня, нахуй, в покое?

– Что? – спрашивает парень в телефоне.

– Не ты, – говорю я.

Я в майке и теперь беру и натягиваю ее Сандре на голову, чтоб не так отвлекала от разговора.

Звонит мой сбытчик, он живет в одном дворике спереди, гораздо больше и симпатичнее моего, и он мне сообщает, что ему только что перепало кокса. Иногда я сижу у него, пока он перебодяживает эту дрянь и развешивает ее по пакетикам на липучке на маленьких весах, а его шикарная телка расхаживает вокруг на исполинских каблуках. Я никогда не вижу ее в одном и том же платье или одних и тех же туфлях. Однажды мы еблись, а сбытчик смотрел. Дрянь у него хорошая, его ничего не парит. А может, ему смотреть нравится.

Я по-прежнему держу трубку.

– Сколько? – спрашиваю я.

– Ну, для тебя, раз мы друзья, сотня дубов.

– Сам же знаешь, я банкрот.

– Мне казалось, ты говорил, что ты величайший писатель на свете.

– Просто редакторы не в курсе.

– Ладно, – говорит он, – для тебя – пятьдесят.

– Ты с чем эту дрянь бодяжишь? – спрашиваю я.

– Секрет фирмы…

– Ладно тебе, колись, – стою на своем я.

– Сушеная дрочка…

– Чья? Твоя?

– Буду через полчаса, – он вешает трубку.

Сандра мне отсосала. Выпрастывает голову из-под майки. Сует сигару обратно в рот, подносит к ней зажигалку, чмокает, оживляя ее. Я застегиваюсь, возвращаюсь в кухню, проверяю ножку стола, опять ставлю на него печатку и бутылку, опять берусь немного печатать. Апдайку никогда не приходилось писать в таких условиях. Да и Чиверу. Я их путаю. Но знаю, что один умер, а другой писать не может. Писатели. Говно. Как-то познакомился с Гинзбёргом после его массовых чтений, его кореша и я. Ну и кряхтела, ну и стонала та ночь в задристанном городишке том, Санта-Крусе. На вечеринке потом он с корешами своими просто стенку подпирал и пытался выглядеть ученым, пока я пьяный выплясывал.

– Я не знаю, как с Чинаски разговаривать, – сказал он кому-то из корешей.

Ну и ладно.

Печатаю себе… У меня в рассказце этом мужик пытается выебать слоненка в хобот – он смотритель зоопарка и устал от собственной жены… Смотритель хер свой засунул в хобот и шурудит им там, как вдруг слоненок шмыгает хоботом, и яйца смотрителя тоже туда попадают, он их просто всасывает, и ощущение отличное, вот правда, слишком уж отличное – у мужика тут же оргазм, и он собирается вытаскивать, а слоненок держит, не отпускает. Нет, нет, нет, это какой-то ад наяву. Я же пошутил. Пуссьти!! Мужик обоими большими пальцами тычет слоненку в глаза. Без толку. Слоненок только глубже всасывает. Святая Мария. Смотритель пытается всё. Расслабиться. Притвориться, будто спит. Разговаривать:

– Ты просто возьми да отпусти. Честное слово, я больше никогда, никогда не стану ебать других животных. – А уже 3 часа ночи, и слоненок его держит полтора часа… С женой никогда таких сложностей не возникает, у нее вообще хватки никакой… А слоненок держит, и все. Тут смотрителя осеняет, он вытаскивает зажигалку, щелкает, чтоб огонек, подносит под хобот. Хватка начинает ослабевать, и тут гаснет зажигалка. Смотритель опять ею чиркает. Без толку. Он все щелкает и щелкает. Бензин кончился. Везенье кончилось. Пятнадцать лет в начальстве, а наутро его найдут вот в таком виде, и он лишится работы, а то и хуже…

– Эй, Дрочила Мудрый! – верещит из другой комнаты Сандра. – Хорошую срань хоть сочиняешь?

– Ну, только пока не знаю, чем закончить.

– Пусть бомбу нахуй сбросят.

– Эй, а здорово! Так и поступим! Никто, никто таких рассказов еще не писал!

Тут ножка стола сдается, и я лишь успеваю схватить бутылку, а печатка грохается на пол. С Мейлером или Толстым такого не бывало. Я делаю глоток из бутылки, затем иду к старой своей печатке. Не подыхай тут у меня, х.с., вообще никак не надо… Она точно приземлилась стоймя. Я сажусь на жопу, тяну руку, стучу по клавишам. Печатаю: НЕ ПОДЫХАЙ НА МОЕЙ ВЕЧНОСТИ. Она берет и печатает мне в ответ, вот так вот. Крутая, совсем как я. Я отхлебываю радостно отпраздновать за нас обоих. А потом меня осеняет: я решаю печатать на х.с. – ом полу, я закончу печатать этот х.с. – ный рассказец на х.с. – ном полу. Селин бы в такое въехал.