Читать книгу "Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор"

Зигзагом неровной походки рассекал иерусалимскую толпу нищий пророк. Его растрепанные седые пряди реяли на ветру, развевались грязные лохмотья, он что-то громко кричал, по-видимому, призывая к покаянию, и вздымал в небо самодельный плакат. Никто, кроме скучающей Ники, не обращал на него внимания.

Худой синеглазый мальчишка с длинными светлыми локонами над торчащими ушами оторвался от остального выводка современного Авраама, промчался вприпрыжку мимо Никиного окна и вскарабкался на спину каменного льва, невозмутимо стоявшего в переулочке у затоптанной клумбы, в которой росли окурки, цвели две пластиковые бутылки и раскрывались навстречу ослепительному солнцу целлофановые пакеты.

Мать звала его, но шалун заметил, что Ника из глубины кафе следит за его подвигами, и принялся геройствовать: отчаянно махал руками, раскачивался на спине оседланного дикого зверя и делал вид, что не слышит истошных криков матери: «Ицхак! Ицхак!» Ника невольно улыбнулась ему, укротитель львов притворился, что не замечает ее восхищения.

Внезапно раздался оглушительный взрыв. Отчаянно затряслась и обрушилась лавиной града бронированная витрина. Нику отбросило к задней стене.

Когда она поднялась и подбежала к окну, по улице к месту взрыва сломя голову уже мчались несколько мужчин – солдат-эфиоп, бородатый еврей в молитвенном талите и бизнесмен. Разметало по мостовой разноцветную пластмассовую дрянь базарчика, на камне валялся, распахнутый, как рот в беззвучном крике, мобильник, толпа рассеялась. Только мать догоняла упущенную дочкой коляску с младенцем, несущуюся к площади Сиона.

На месте иерусалимского льва, на спине которого только что джигитовал маленький конопатый неслух, дымилась страшная черная яма.

Жуткий вопль сирены настиг улицу, обрывая сердце.

Лето 1143 года было жарким и блаженным. От полуденной духоты в саду никли розы, ящерицы прятались в расщелины каменной кладки, лениво журчали фонтаны, золотые рыбки недвижно зависали в тени зацветшего бассейна, парили над водой стрекозы, вяло жужжали шмели, вполсилы стрекотали цикады, солнце останавливалось на небосклоне. От зноя не спасали даже толстые стены замка и церквей. В сумерках с моря веял спасительный бриз, трепал женские платки, шуршал сухими верхушками пальм. По вечерам оживали и благоухали смолой сосны, тревожил терпкий, горький запах полыни, разносился аромат жасмина, заливались соловьи, квакали лягушки, оглушительно трещали кузнечики, в кустах шебаршили ежи, с небесного свода взирала ослепительная луна, а в ее отсутствие кружились и мигали звезды. На рассвете будило звонкое щебетание певчих птиц. На Рождество Иоанна Предтечи везде жгли костры, и до самого Дня Петра и Павла прихожане ходили на церковные службы с горящими факелами.

В летнем зное окончательно испарилась размолвка с Раймондом. В одну из шумных, дымных, пахнущих древесной гарью и смолой ночей шестнадцатилетняя Констанция зачала.

Прошлой зимой в лаодикейском изгнании скончалась грешная Алиса. Лекарь уверял, что от тяжкой простуды, а Грануш нашептывала, что люди, лишившиеся власти, долго не живут, ибо честолюбие, пожрав душу, поедает и их тела. Так или иначе, эта одинокая смерть забытой всеми женщины напугала и потрясла Констанцию сильнее, чем она ожидала. Она не допустит материнских ошибок, она все сделает иначе, она создаст из своей с Раймондом любви близких, дорогих людей, окружит себя, не имеющую ни сестер, ни братьев, ни родителей, родной плотью и кровью, станет нужной, навсегда любимой. Никогда больше Констанция не будет одинокой.

В сентябре, несколько ранее срока, разрешилась от бремени своим первенцем Изабо, подав даме Филомене и Грануш повод фыркать и красноречиво заводить глаза. Младенец, хоть и был недоношенным, оказался больше и тяжелее обычного. Роженица возлежала на подушках томная, гордая и с обычной своей болтливостью пересказывала княгине в мельчайших подробностях ужасы пережитых родовых мук, счастливая, что они остались позади. То, что она до дрожи пугала еще ждущую своего часа Констанцию, не приходило мадам де Бретолио в голову. Радостное облегчение новоиспеченной матери не мог притушить даже Эвро, еще более мрачный, чем обычно, с супругой обращавшийся нелюбезно, к васильковоглазому сыну равнодушный. Веселой подруге достался муж с тяжелым, злобным нравом.

К середине осени счастливое состояние Констанции стало очевидно, и мамушка обрела в жизни новую цель – оберегать неопытную и неосторожную голубку от бесконечных опасностей, которыми грозил каждый глоток, каждое движение, каждая мысль или желание. Если бы Грануш могла, она завернула бы питомицу в кокон и хранила до разрешения от бремени в одном из своих душных сундуков.

В воздухе засеребрилась паутина, умолкли цикады и сверчки, посвежели ночи, по утрам все обильнее выпадала роса, все прохладнее становились вечера, дни стали короче, по серому небу то и дело неслись облака, зачастили холодные дожди, и на море разыгрались первые штормы. Ночами ухали совы и выли в горах шакалы. Ушло, безвозвратно ушло блаженное лето, теперь каждый солнечный, сухой осенний день стекал последней каплей из распитого на радостной свадьбе бочонка мальвазии.

Над головой охотников тоскливо курлыкали перелетные стаи.

– Их крики напоминают мне Аквитанию, – Раймонд снял с Дезире клобучок, вытянул руку. Сокол, натренированный генуэзцами охотиться на аистов, взлетел с кожаной перчатки. Князь закинул голову, сощурил зеленые глаза, провожая быстро поднимающуюся кругами птицу.

Стоило ему упомянуть Аквитанию, и Констанцию кольнула ревность. Они давно помирились, но теперь она знала, что он может гневаться на нее и не уступить ей, и это грустное знание не исчезало полностью даже в минуты нежности. Вот и сейчас проклятая неуверенность в себе забродила в душе.

Копыта Молнии чавкали по мокрой грязи, сердце бередил запах намокшей кожи, конского пара, гнилостного аромата сырых опавших листьев и далекого дыма.

– Неужто в Аквитании осень чудеснее?

– Там все в золоте, в ярких красках, в солнечные октябрьские дни мир полыхает. А тут все жухнет, сохнет, буреет, плесневеет и опадает. Небеса сереют, и вместо здоровых, крепких морозов до мая воцарится стылая, ветреная сырость.

– А я ничего лучше Антиохии не знаю. – Его тоска по чужому краю задела, словно он вспомнил бывшую возлюбленную. – Я здесь родилась, Антиохия – моя единственная родина, другого места на земле у меня нет.

Быстро взмахивая сильными крыльями, Дезире сделала широкий круг над стальной лентой Оронтеса, над туманными оврагами, над мелко трясущимися обнаженными виноградными шпалерами и взмыла ввысь над долиной.

– А женщины, какие во Франции женщины?

– Да разве я помню?

Не для того ли он ускакал вперед, чтобы избежать ее недоверчивого взгляда?

– Значит, осень помнишь, а женщин не помнишь?

– С годами я все больше тоскую по мокрым от утренней росы цветущим ветвям яблонь и вишен, по сочным травам по пояс, полям маков и васильков, дубовым рощам Аквитании, по бескрайнему золотому бархату пшеницы, по искрам снега на солнце, журчанию весенних ручейков в тающих сугробах… А женщины… – Он пожал плечами, взглядом провожая сапсана в небесной выси: – Всех затмевает та, что рядом.