Читать книгу "Другой Урал - Беркем аль Атоми"

Завидев меня, Селиван быстро сгреб со стола какие-то свои сокровища и оскалился, напоминая поганую крысу. Его раздвоенная заячья губа тут же украсилась гладкими мутно-нефритовыми потеками, пружинисто выпавшими из ноздрей, и я вновь почуял непереносимую старческо-нафталиновую вонь, исходящую от его байковой рубашки. Что-то щелкнуло, свет с закатного неба стал ярче, эга-литэ и фратернитэ мигом выдуло из моей головы, и я зловещим тоном поинтересовался, а какого хуя делает на взрослом столе помойня, которая в воскресенье сожрала все говно в базарном сортире? И че эта помойня только приныкала на свой вонючий карман? Селиван быстро сориентировался и технично съехал с поставленных перед ним вопросов, хитро вплетя в ответ сообщение, что все пошли по домам смотреть футбол и что играет «Спартак», а стало быть, и Папаев.

Забежав в свой подъезд, темный и прохладный, наполненный ревом и свистом толпы на стадионе, резкими выкриками Синявского, я машинально вспомнил только что состоявшийся, но уже полурастаявший и смутный поход к Бобрихе и подумал — нет, все же как хорошо, что я не пошел в Бобрихи. А вот остался бы, и тогда как бы я сейчас смотрел Папаева?

Терминатор как воля и представление

Сижу в очереди, стричься. Парикмахерская убогая, линолеум советский еще лежит, на стенах развешаны винтажные женские головки, попадаются даже из «Работницы» и «Огонька» (на лейкопластыре!), короче — кафе «Ностальжи». В очереди в основном пенсионеры, которым на стрижку собес талоны дает, работяга усталый и мальчик лет десяти-одиннадцати, может, и меньше. Я сижу и сочиняю мелкие пакости, как бы мне трубу бэ-ушную за лежаную впарить и где достать стенку шесть той же мерности, чтоб вся партия за нее прокатила. Приходит мысль — о, во как. Достаю трубку и набираю одного перца: Георгич, отторцуешь мне пять тонн газовой? И вдруг все это перекрывается — да не перекрывается даже, а разлетается, словно кремовый тортик под паровым молотом. От неожиданности я вылетаю на ту сторону так далеко, что боюсь дохнуть и какое-то время провожу в ступоре, созерцая лимонно-желтую задницу тетки, подымающейся на эскалаторе в четырех-пяти ступеньках от меня. Жопа колышется и вздрагивает, когда эскалатор переезжает какие-то внутренние неровности, а я пытаюсь переставлять руку на убегающем поручне так, чтоб на ней осталось минимально возможное количество грязи — это было в лето перед Олимпиадой, на станции Добрынинская, я ехал к матери в институт.

Эскалатор приносит меня обратно — в парикмахерской уже не тишь да гладь, в парикмахерской полный привет. Мальчишка колотит деда в сетчатой шляпе всей своей совсем не мальчишеской массой, да колотит так, словно хочет убить.

Я возвращаю глаза на мальчишку и деда. Дед пуст, внутри него только серые клубы пыли и какие-то обрывки, он выглядит как разбитая витрина, наклоняющаяся к чему-то маленькому, желтому и злому, очень похожему на рисованный глазастый автомобильчик из рекламы о том, как здорово жить на взятые в банке деньги. Злобный желток вибрирует и трясется — о как, думаю, че же дед-то ему сделал? И сам хорош, старый черт, связался с младенцем — а младенец-то вон какой шустрый, того и гляди замочит тебя, старого.

Внезапно мальчишка теряет к деду плотоядный интерес и замирает, его напор, не нашедший применения, споро впитывается в стены, оставляя лишь жирные капли, катящиеся по портретам наштукатуренных женщин с диковинно закрученными волосами. Я тоже успокаиваюсь и всплываю. Мальчишка сидит, опустив голову, и крутит в руках пластикового то ли монстра, то ли робота с подвижно сочлененными суставами. Дед потеет крупными каплями, худо ему — спину не держит, обвис, руки засуетились, но все равно сидит, ждет очередь.

Ничего интересного больше не произошло, я постригся и ушел. Месяца через два вспоминаю внезапно этот эпизод и спрашиваю Энгельса, что бы это значило. Тот, естественно, радостно меня оттягивает — как так, это же я там был, это он должен у меня интересоваться, как да че, — короче, на всех подоконниках меня выстроил, натешился, да вдруг посерьезнел и задвигает:

— Ты че, так и не понял, что вовсе никакой это не мальчишка?

— Как это — не мальчишка? — совершенно по-дурацки переспрашиваю я и тут же хлопаю себя по лбу: меня ж в самом начале Яшчерэ учила отличать мужское от женского, не бывает мужское желтым. По крайней мере, настолько желтым.

— Что, вспомнил?

— Ага. Как это я только… Ох и тупой же я, а…

— А вот это и есть интересное. Любой старик, даже самый бестолковый, к концу жизни очень здорово умеет откусить от молодого, а вот вытрясти из старого сумеет не всякий. Ты понимаешь, что все это означает? Для тебя?

— Это для меня кино прогнали, да?

— Ну вот, а говоришь — тупой. Хорошо, кстати, что не ушел оттуда. Что, совсем не испугался?

— А мне чего, пугаться надо было? — опешил я. — С какой стати-то?

— Ну… — замялся Энгельс, и я вдруг понял, что он как-то слишком серьезно относится ко всей этой ерунде, больно уж непривычные нотки начали проскакивать: — В принципе, проявлять агрессию в присутствии… другого, так скажем — знакомого со Знанием человека… ну, как бы не принято. Это тебе, ну, как сказать…

— Подзатыльник наметили?

— Во-во! — обрадовался было Энгельс, но вновь посерьезнел: — Знаешь, давай я не буду тебя путать. Езжай к Та-хави и расскажи ему все это. Езжай прям щас, не тяни.

Я не стал спорить, но к Тахави, конечно, не помчался. Если вопросу чуть ли не квартал, то еще полгода он полежит влегкую. Да и в чем, собственно, «вопрос»? Какая-то баба тряхнула старика. Ну при мне — и че? Что «не принято»? Бабы вообще дуры, им ниче не стоит из правого налево повернуть, и что теперь… Я даже усомнился, что стоит пересказывать эту ерунду старику, но все же, слава Аллаху, рассказал при случае.

Мы с ним сидели и дергали карпят, но подошло облако и начало сеять редкий теплый дождик. Решив, что лучше не пережидать, а пойти да попить чай, свернулись и направились в деревню, а мимо нас тянулась вереница машин. Городские наотдыхались, им пора было в свои Ека-теринбурги да Челябински — завтра в офис, отправлять факсы и делать менеджмент. Вдруг я аж охнул — мимо прошуршала по гравию машинешка точно такого цвета, какой я запомнил по тому случаю в парикмахерской. «Пежо», то ли «триста», то ли «двести шестая». Вся эта сценка так и встала перед глазами. За чаем я все и выкладываю по горячему следу, и Энгельсову подачу тоже.

Странное дело — я абсолютно не чувствовал себя участником всего этого и наблюдал происходящее даже не со стороны, а словно… Ну вот представьте — стоите вы на улице. Встретили знакомого и стоите, беседуете. А рядом витрина с телевизорами. Или еще лучше — не с самими теликами, а вообще левая, и телик в ней просто отражается, откуда-нибудь изнутри там. И вы случайно ухватываете часть картинки, и даже не тормозите на ней взгляд, не касается она вас, трижды отраженная от чужих стекол неправда. А вас в ней заставляют принимать участие, и это как-то дико, отвык я от принуждения, даже пионерские собрания сразу вспоминаются. Вот именно такое чувство похмелья на чужом пиру возникало у меня всякий раз при столкновении с этими проявлениями. Я и сейчас не знаю, что же ей было от меня нужно — поиметь с меня она не могла ничего, рядом со своим озером я как под зонтиком, и она не могла не понимать этого. Хотя откуда мне знать, мир глубок, и в нем на каждом шагу встречается такая прорва загадок, что не хватит тысячи жизней, чтоб хотя бы выслушать тысячную их долю. Однако, если в твоем мире однажды появилось что-то новенькое, не стоит обольщаться — это что-то не упало с Марса и не завелось от сырости. Это что-то ты сам, сам бросил на своем же пути, и сам, опять же, перешагнешь или запнешься.