Читать книгу "Магический бестиарий - Николай Кононов"

За сегодняшний день я устал отчаянно. Главным образом от него. До полного ступора. Я больше не мог слушать его бодрых реляций. Но выбирать ночного соседа мне не приходилось.

Устроившись в своем пастушьем спальнике, он заговорил сам с собою. Во сколько должен наступить завтра рассвет. О смещении времени, об изменении скорости вращения Земли, о неточности календарей. Я почувствовал, как несусь по кривой вместе с нашей одинокой планетой. Под ворохом одеял мне стало жарко, и я разделся. Я почувствовал, что он пожертвовал ради меня собой. На своей собственной даче. Мне стало стыдно. Моя дурацкая лысина промокла. Я утерся майкой.

– А у Овечиных плешивых по мужской линии не было в четырех поколениях, – заключил он в полной темноте.

– Значит, были по овечьей, – равнодушно парировал я.

– Сам ты овца. Библейская, – перечеркнул он мою реплику.

Он снова начал с того, что, видите ли, давно хотел со мной серьезно поговорить, но при барышне Оле не мог решиться. Он впервые поименовал ее титулом барышни. А мы ведь, действительно, без нее и не общались. Без ее соглядающей любови к нему. Которая, как он выразился, его несколько тяготит в последнее время.

Было видно, точнее слышно, что ему, благородно вытянувшемуся на каменистом полу в аскетическом спальном мешке, трудно говорить. Я предложил ему не стесняться и негромко выговориться, тем более – глубокая бесснежная ночь накануне весны, летящей к нам навстречу, никто ничего не услышит, не увидит, а я никому не расскажу, в чем он вообще-то мог за годы нашего знакомства убедиться.

Больше всего меня волновало, видел ли он хоть что-то. Что произошло между мной и Олей. Из тех манипуляций. Хотя я вообще не был уверен в реальности собственного бытия.

И прямого ответа на этот вопрос я так и не получил.

И вообще, мне стало казаться, что мы все – и я, и Овечин, и Оля – уже перевалили водораздел нормы и оказались в заводи бреда. Чего уж тут стесняться. Каких таких тем?

– Ну, хорошо, – вяло согласился он, как будто это я пристрастно просил и принуждал его. – Ну, если ты хочешь, то я… – уже более устойчиво продолжил он, словно попробовал, крепок ли фундамент для его речей.

Это была тугая история, вернее, притча об энергичной мастурбации. С параллельным библейским экскурсом, конечно. Об Онане, пролившем на сухую ханаанскую (или откуда он там был?) или какую другую почву свою драгоценную белковую производную. И как это не понравилось строгому боженьке, видевшему все это рукоблудие с небеси.

Не могу сказать, что эта тема как таковая меня к тому времени люто волновала. Но зачем он мне тут впотьмах это втолковывает? То, что известно любому подростку. Ведь он ничего не увидел? Все сказанное им звучало как огромный намек и было заражено темным подозрением.

– Но вот я, в отличие от него, от этого, извини, так сказать, Онана… – и я не возразил ему в тонком месте повествования, – этой повсеместно распространенной практики, то есть, точнее, возможности, абсолютно лишен.

Он построил предложение так, что безразличный для моего случая смысл проявился только в конце. Я ждал конца его речи, затаив дыхание.

– Но, по-моему, член у тебя все-таки есть, – как-то глупо вставил я.

Голос мой послышался мне преувеличенно бодрым. Будто я что-то ему предлагал.

– Да я не об этом… – брезгливо и строго отмахнулся он от меня, как от пастушечьей овчарки, норовящей лизнуть хозяину руку.

– А о чем же? – я слишком быстро переспросил, будто у меня был интерес к тому, что воспоследует, словно я уже попался на этот вострый крючок.

Я лежал ни жив ни мертв.

Он продолжил, как ни в чем не бывало.

– А о том!

Он словно бы уже ответил мне. И я похолодел.

Он помолчал.

– У меня болезнь Людовика XVI.

– Это которому отрубили голову? Но у тебя и голова с головкой, кажется, на месте, – наиглупейше и как-то униженно сострил я.

– Нет, у меня, как и у него, сужена крайняя плоть, надеюсь, ты осведомлен в элементарной анатомии, и я не могу без оперативного вмешательства сойтись с женщиной.

Я был унижен и навсегда посрамлен.

Он употребил гордый мужской глагол “сойтись”. Как в открытой битве.

– Так обрежься и выкинь свою крайнюю плоть мышам за печку.

– Легко тебе сказать, – сумрачно парировал он, будто мы спорили, но мои доводы, моя личность не стоили почти ничего. – Ты меня, как я стал замечать, всегда упрощенно понимаешь. Впрочем, это с некоторого момента меня совершенно не удивляет.

Я перестал дышать.

Он тоже замер, прислушиваясь во тьме к моему дыханию, наверное, поводя своим длинным прямым носом. Будто продолжал ловитву.

– Мне кажется, эта моя особенность дает мне много возможностей и даже преимуществ перед другими. Я ведь могу остаться девственником как угодно долго и всецело принадлежать науке, например, не расходуя себя попусту.

Наречие “попусту” было забито в меня, как гвоздь в глубокую доску по самую шляпку. Я не ручаюсь за точность цитирования, но за точный сюжет ручаюсь. Итак, моя оценка была ничтожна.

И мне вдруг в один миг это его словоблудие стало безразлично.

Жизнь моя продолжалась.

Я ничего не захотел в ней менять.

Именно в этот ночной миг, под его незыблемые речи.

И он развернул в ночной тьме прекрасную эвольвенту своих сияющих прожектов. Они, как туго вращающиеся шестерни дикого механизма, искрили карьерными достижениями, званиями и степенями, и для этого ему была нужна чистейшая биография и посильная общественная нагрузка. Оля же из слишком простой, да и небогатой “боговерующей” семьи, и вряд ли у него что-то с ней в дальнейшем получится.

“Ничего себе “в дальнейшем”, ты ведь водишь за собой добрую Олю, тихую богомолку уже второй год, – подумал я с раздражением про себя, – просто за ноздрю…”

А он, погружая меня в особенный осмос вязкого непристойного шепота, стал расписывать, как она ему все-таки, невзирая на очевидные “минусы семейной биографии”, телесно, плотски нравится.

Такой покорный внимательный женский тип,

и мягкая,

и волоокая,

и стройные тугие клевые ноги,

и бедра белые, чистые с исподу, как снег,

и холмики упругих, вероятно, персей розовых прелестных,

и округлый, будто выточенный из теплого камня круп дивный крепкий,

и невинное ласковое светло-курчавое овечье укромное уютное текучее семисантиметровое излучье лона…

В ее боговерующей среде о-о-о как блюдут телесную чистоту девушек…

Липкий напор эпитетов нарастал.

Будто варили варенье, и вот-вот через край пойдет пена.