Читать книгу "Дорога на Вэлвилл - Т. Корагессан Бойл"

До сего дня за шесть недель своего пребывания в стенах Санатория Уилл покидал его лишь дважды: один раз солнечным холодным днем вышел на прогулку с Элеонорой – ей понадобились какие-то канцелярские принадлежности; и еще было катание в открытых санях – это устроила сестра Грейвс в качестве рождественского аттракциона для троих специально ею отобранных пациентов. В нынешней жизни Уиллу выпадало не так уж много приятных моментов, и прогулка по городу была одним из них. Незатейливое удовольствие: аромат дымка в свежем холодном воздухе, играющие в пятнашки дети, безмерно высокое небо – обычная, нормальная жизнь, никакой тебе устрашающей смехотерапии, никаких синусоидных ванн. К сожалению, Элеонора тогда торопилась – ей надо было вернуться через час на сеанс солевого массажа и промывания кишечника, – так что прогулка получилась очень короткой. Но покинуть эти стерильные, лишенные запаха коридоры с вечно включенными лампами, сбежать от неусыпного ока всех этих биологически правильных ханжей, хотя бы даже и на час, было здорово – Уилл почувствовал себя заново рожденным.

Столь же замечательным было катание с сестрой Грейвс.

Уилл был рад, очень рад, что его взяли на прогулку – особенно если принять во внимание поведение Айрин после той ночи, когда она выследила его в комнате Элеоноры, – ночи, о которой Лайтбоди старался забыть как можно скорее. Сестра Грейвс вела себя так, будто Уилл был совратителем несовершеннолетних, или двоеженцем, или еще кем-нибудь в этом роде. Холодная, строгая, неприступная, она молча исполняла свои обязанности; Уилл все чаще имел дело с сестрой Блотал и все реже с сестрой Грейвс. И он ничего не мог сделать или сказать, чтобы как-то изменить сложившуюся ситуацию. Однажды вечером Уилл принял из ее рук свой восьмичасовой стакан молока и, вместо того чтобы немедленно осушить его, решительно поставил стакан на стол. Сестра Грейвс взволновалась.

– Сестра Грейвс… Айрин… что случилось? – взмолился Лайтбоди.

Он знал ответ, и оттого густо покраснел.

Она отошла, без особой нужды поправила вентиляционный колпак на окне. Ответа не последовало. Уилл смотрел, как она двигается по комнате, смотрел на ее спину, на платье, обтягивающее бедра и ягодицы, которые чудесным образом возбуждали его, несмотря на разрушенный желудок, неудачу с Элеонорой и молоко. Молоко, казалось, сочилось у него из пор и пропитало весь его мозг, мешало думать.

– Айрин, – задыхаясь, произнес он, с трудом подбирая слова, – выслушайте меня… Между мной и Элеонорой ничего не было, ничего. Клянусь вам.

Она развернулась, и взгляд ее был холоден как лед.

– Если пациент, находящийся на моем попечении, не желает вести себя надлежащим образом, – начала она, изо всех сил стараясь говорить твердо, – я ничего не могу поделать. Ничего. И все же в итоге виновной оказываюсь я. Я не хочу, чтобы ответственность за ухудшение вашего здоровья ложилась на меня. – Она отвернулась. Уилл слышал, как скрипели колеса каталок в холле. – Мне… мне слишком дорого ваше здоровье, – наконец выговорила она почти что шепотом и вышла.

Впервые он остался пить свое молоко в одиночестве – без наблюдения.

Постепенно она смягчилась, и их отношения вернулись в прежнее русло.

День выдался холодный, суровый ветер пробирал до костей, щипал нос и уши, но Уилл чувствовал себя превосходно и наслаждался полнотой жизни. Лошадиный запах (разве когда-нибудь он вдыхал нечто столь же жизнеутверждающее, столь же стимулирующее); воробьи на деревьях, нахохлившиеся под пронизывающим ветром; перезвон колокольчиков на санях и восхитительное покалывание холодного воздуха – просто какое-то пиршество ощущений. И еще было очень приятно обнаружить, что двумя другими особо отмеченными пациентами оказались дамы – графиня Маша Тетранова (которая, хоть и была родом из Петербурга, никогда не слыхала о профессоре Степановиче) и миссис Соломон Тейтельбаум – молодая супруга мясного фабриканта из Бруклина. У Лайтбоди просто отлегло от сердца – он боялся увидеть какого-нибудь пациента-мужчину, с которым сестра Грейвс проводила те же самые медицинские процедуры интимного свойства, что и с ним, – его бесила сама мысль об этом. Выходит, он ревновал? И что это могло значить? Лучше было не задаваться этим вопросом.

Так или иначе, они чудесно провели время, катаясь в санях по живописным окрестностям; колокольчики мелодично звенели в такт глухому перестуку копыт; скрипели полозья; колючий мороз проникал под одеяла, варежки, шарфы, меховые воротники и шляпы. Целью поездки (сюрприз!) было посещение фермы родителей сестры Грейвс, в шести милях к востоку от города. Лошади подъехали к аккуратненькому каменному домику под серо-голубой шиферной крышей, занесенной снегом. Вокруг за решетчатыми заборами стояли другие дома, на вид весьма преклонного возраста. Сани свернули на аллею, где росли сосны и пихты, обогнули изрядного размера пруд, затянутый льдом, и подъехали к крыльцу домика, где их уже встречали два шотландских колли с влажными блестящими глазами. Графиня заметила, что местечко «совершенно очаровательное», однако по ее тону можно было заключить обратное; миссис Тейтельбаум же вообще никогда прежде не выезжала за пределы города и оглядывалась по сторонам с некоторым недоумением.

Обе дамы не вызывали у Уилла ни малейшего интереса. Сам он был искренне очарован и простодушно радовался. Гладил собак, восхищался сосновым рождественским венком на двери, был близок к обмороку от божественного аромата пирожных, испеченных миссис Грейвс (нет-нет, ему никаких пирожных – мистер Лайтбоди ведь на молочной диете; Айрин привезла с собой шестнадцать маленьких, запечатанных воском бутылочек, чтобы давать их Уиллу в течение дня). У Айрин имелись сестры и братья, всего – восемь человек, в возрасте от нескольких месяцев до семнадцати лет; Уилл дал каждому по монетке. Он смотрел на их лица, удивляясь чудесному повторению пленительных черт старшей сестры. В родителей Уилл вглядывался не менее внимательно: выяснилось, что изящный носик сестре Грейвс достался от отца, а руки, плечи, губы, великолепные зубы и очаровательная улыбка – от матери.

Время летело незаметно. В камине весело пылал огонь; звучали рождественские песни. Графиня Тетранова взяла в руки стакан сидра с таким видом, будто это был разжиженный навоз; Лейла Тейтельбаум забилась в угол и встрепенулась, только когда миссис Грейвс завела увлекательный разговор о топленом свином жире; по комнате разливался аромат жареных каштанов. Уилл пел песни, вместе с детьми срезал висящие на елке яблоки; все эти собаки, кошки, маленький енот, неугомонные братья и сестры создавали безумную, но очень веселую, радостную суматоху. Лайтбоди был совершенно счастлив. До такой степени, что на какое-то время даже забывал о своем недуге (хотя сестра Грейвс неизменно напоминала о нем каждые пятнадцать минут, откупоривая очередную молочную бутылочку). Все было просто восхитительно. Желудок вел себя тихо; зудящая сыпь, экзема и фурункулы подсохли; пульс выровнялся, на языке – никакого налета. Лайтбоди ощущал себя здоровым, молодым, крепким мужчиной, никогда не знавшим отчаянных болей в желудке, не страдавшим постыдным бессилием и никогда не поднимавшим руку на несчастную, обиженную судьбой индюшку.