Читать книгу "Ляля, Наташа, Тома - Ирина Муравьева"

Она отступила в квартиру и захлопнула дверь. Мы остались. Вода заголосила в батарее бабьей сочувствующей скороговоркой. Я подняла с полу ребенка. Рита нажала кнопку лифта. Но лифт и так шел вверх.

– Куда ты? – спросила я.

Она расстегнула пальто, потом кофту, и я увидела на ее лифчике два больших темных пятна.

– Молоко пришло, – нахмурившись, объяснила Рита, – перевяжу – и сгорит. За два дня сгорит.

Внутри голубого одеяла двигалось, дышало.

– Знаешь, – сказала она, – на Преображенской есть лес…

У меня заколотилось сердце, ноги стали ватными.

– Там есть лесок, – шептала она, кося глазами, – где весной, каждой весной, находят детей. Когда снег сходит, под сугробами. Мне говорили: каждой весной. И неродившиеся, и такие. И таких тоже…

Лифт остановился на нашем этаже. Из него выпорхнула запорошенная снегом, очень хорошенькая, с мокрыми ресницами, девушка в модной по тем временам шапочке «Буратино». Она светло улыбнулась нам и позвонила в квартиру, за дверью которой прятались седые. Никто не открыл ей. Девушка удивилась и позвонила еще раз – дольше и сильнее. За дверью была тишина.

– Вы к кому? – вдруг спросила ее Рита. – К Леве, наверное?

«Буратино» смущенно кивнула.

– Опоздали, – грустно вздохнула Рита, – опоздали. Умер он, Лева.

«Буратино» ахнула и прижала ко рту мокрые варежки.

– Умер, – смакуя короткое слово, повторила Рита, – родами умер, в воскресенье. Не смогли спасти. Сегодня похоронили. Мать очень плакала. Вечером поминки.

«Буратино» в ужасе взглянула на нее и бросилась вниз по лестнице, стуча сапожками.

– Ха, ха, ха! – страшно расхохоталась Рита, свесившись через перила огромной голой грудью. – Испугалась, да? Приходи на поминки!

Лестничное эхо подхватило ее смех и оборвало его хлопнувшей внизу дверью. И тут изнутри голубого свертка на моих руках раздался режущий крик, словно у существа, не видевшего ни травы, ни солнца, истощилось терпение.

– Есть хочет, – прошептала Рита, – я не могу…

– Покорми ее, – взмолилась я, – ты с ума сошла!

– Не могу! – свистящим шепотом выдохнула она. – Не могу я! Оставлю здесь, подберут. Я не могу!

Но тут же взяла ребенка, расстегнула мокрую кофту. Из глубины одеяла вылупилась темно-красная головка с продолговатыми глазами.

– Смотри какая, – прошептала Рита, – смотри!

Ребенок ухватился за большой черный сосок, и влажный, урчащий звук, сладкий, спокойный, похожий на голос самого молока, если бы оно заговорило, наполнил лестницу.

– Смотри какая, – сдерживая дыхание, повторила Рита, – хорошая, да?

Ребенок продолжал сосать, сосредоточенно глядя перед собой выпуклыми глазами с редкими загнутыми ресницами. Прошло минут пятнадцать-двадцать.

Наконец Рита спрятала грудь в липкий лифчик, застегнула пальто.

– Пошли, – сказала она.

Снега не стало меньше, но повадки его изменились. Он освещал собою зимнюю темноту улицы, и она лежала под ним, туго спеленутая, спрятанная от недоброго глаза, и только просила, чтобы он не бросал ее, шел и шел, успокаивая, прикладывая холодные полотенца к ее ранам и ссадинам, перебинтовывая, останавливая кровь.

Через полчаса мы с Ритой поднялись по загаженной кошками лестнице обреченного на скорый снос деревянного дома неподалеку от метро «Сокольники».

На стук открыла крест-накрест перевязанная серым деревенским платком женщина с полными паники глазами.

– Господи! – задохнулась она. – Да что ж ты так долго! Я уж не знала, куда бросаться!

И, выхватив у Риты ребенка, откинула уголок голубого одеяла, загулькала, засмеялась, заплакала. Вслед за ней мы прошли в комнату, освещенную тем же заоконным снегом. В комнате было три кровати. На одной, аккуратно застеленной клетчатым пледом, Рита спала вместе с матерью. На другой лежала ее парализованная бабушка, затрясшая лысой головой при нашем появлении и радостно замычавшая, третья кроватка была новая, детская, которую я еще не видела. Внутри ее сидел потертый плюшевый медведь.

Ритин письменный стол оказался сдвинут к окну, и на нем в идеальном порядке лежала стопка книг, относящихся к восемнадцатому веку европейской литературы. Помню, что в глаза мне бросился «Фауст» в переводе Пастернака. Мы учились на втором курсе, и «Фауст» входил в программу.

НА КРАЮ

«Я, Вася, не виновата в том, что меня за решетку посадили и теперь в зону переведут. В нашей стране таких преступников, как я, половина всего населения. Теперь в зоне жить пять лет. Какой же оттуда выйду?

Совсем старой. А мне детей нарожать, Василий, хочется. Двух мальчиков и девочку. Жить по-людски. Меня ребенком мать бросила, когда мне шесть лет только исполнилось, уехала в Сибирь. А может, и не в Сибирь.

Увез ее куда-то любимый человек. Нам с бабушкой писала редко, а потом и вовсе перестала. Так что я выросла без материнской ласки. Жили мы бедно, на одну бабушкину пенсию, а она еще выпить любила, потому что у нее, Вася, тоже жизнь была тяжелая, одно горе. Я в школе училась хорошо, книжки любила читать, про любовь очень любила, и фильмов много про любовь смотрела. И я, Вася, думаю, что ничего нет лучше, чем когда один человек другого любит и у них дети родятся.

Вы меня просите, Василий, чтобы я вам про себя все честно рассказывала. А мне рассказывать-то нечего. Замужем я не была, попалась на мелкой краже, когда мне пятнадцать лет было, и вся жизнь наперекосяк. Сначала колония. Потом вышла, получила паспорт. Профессию свою не люблю: фрезеровщица. Это я в колонии такую профессию приобрела. Перешла в торговлю. Помогла мне одна женщина.

А больше всего я петь люблю. Вы какие песни, Василий, уважаете? Напишите мне. Очень хочется, чтобы у нас с вами все было одинаковое, чтобы мы и песни любили одни и те же. У вас лицо очень красивое, Вася, вы на одного артиста похожи, индийского, я фамилию не помню. Буду с нетерпением ждать от вас ответа. Посылаю свой скромный подарок, курите на здоровье.

Я не курю, потому что мне объяснили, что если женщина рожать собирается, для нее курение – яд.

Любящая вас Люба».

(Карандашом, на внутренней стороне папиросной пачки.)

* * *

«Дорогая Люба, с приветом к вам Василий Хлебушкин. Вы, Люба, мне пишете, что я на героя индийского похож, а я в кино-то был всего, может, раз десять в жизни. Как мне первый срок дали, я помню плохо. Попался по пьянке. Очень я пил, Любовь, вспоминать не хочется. Молодой был, а горел весь от водки. Протрезвею малость и опять – заливать! Как в тумане жил. Хуже всего было, когда деньги кончались.

На что угодно был готов, лишь бы без водки не сидеть! И друзья такие же были, лютые до выпивки. На стройке работали, по неделям на работу не выходили. Лежим в общаге на кроватях. Дым, вонь. Ну и женщины были.