Читать книгу "Вампитеры, фома и гранфаллоны - Курт Воннегут"

«ПЛЕЙБОЙ»: В романе «Бойня номер пять» вы пишете о том, что, выпив ночью, звоните друзьям по междугороднему телефону. Вы все еще так делаете?

ВОННЕГУТ: Нет. Но это здорово: в огромной стране вы можете найти кого угодно. Я люблю копаться в прошлом – конечно, если там живут не призраки, а живые люди. Я знавал акушера, который в молодости был очень беден. Он уехал в Калифорнию, где стал богат и знаменит. Он принимал роды у кинозвезд. Когда отошел от дел, то поехал домой, на Средний Запад, и повидался со всеми женщинами, с которыми был знаком в те времена. Хотел, чтобы они посмотрели и оценили, кем он стал теперь. «Рад за тебя!» – сказал я. То, что он сделал, было действительно хорошо. Мне нравятся люди, которые все помнят. Я сам однажды сделал совершенно безумную вещь. Когда я учился в старших классах в Шортбридже, там был танцевальный конкурс, за участие в котором нам давали шуточные призы. Призы вручал наш футбольный тренер. Он был фантастическим тренером, а команда в школе – просто взрывоопасная. Многие из моих одноклассников отказывались от призов, но тренер все равно оглашал, кому выпадает какой приз. В то время я был тощим узкоплечим дылдой.

«ПЛЕЙБОЙ»: Как Билли Пилгрим в «Бойне номер пять»?

ВОННЕГУТ: Именно. Такой нелепый фламинго. И в качестве приза тренер, громогласно объявив об этом, протянул мне книгу «Курс Чарльза Атласа», всем известное пособие по атлетизму. Я чуть не потерял сознание. Готов был пойти и проколоть шины его автомобиля. Разве можно так относиться к подростку? Это же безответственно. Но я просто вышел из зала и отправился домой. Забыть подобного унижения я так и не смог. А в прошлом году я связался со справочным бюро Индианаполиса и попросил дать мне телефонный номер этого тренера. Я позвонил ему и представился. А потом напомнил про подарок и сказал: «Хочу, чтобы вы знали: теперь с моим телом все в порядке». И таким образом я действительно снял камень со своей души. Это почище всякой психиатрии.

«ПЛЕЙБОЙ»: В ваших книгах радость и удовольствие омрачает глубокая печаль. Несмотря на то что вы проводите столь успешную самотерапию, можно ли считать вас печальным человеком?

ВОННЕГУТ: В моем детстве случались печальные события, которые, вероятно, имеют отношение к тому, что я чувствую сегодня. Но сейчас, если я и испытываю некую печаль, то она проистекает главным образом из моей глубокой неудовлетворенности. Я считаю, что мы можем много совершить друг для друга и для людей вообще – и это обойдется нам совсем недорого, – но ничего из этого не делаем. Это имеет отношение и к миру идей. Я атеист и не люблю похоронные обряды и все, связанное с ними. Наконец я решил посетить могилы своих родителей. И посетил. Там, в Индианаполисе, лежат бок о бок два надгробных камня, и, стоя над могилами родителей, я пожалел, что они не были при жизни так счастливы, как могли бы. Это было бы легко для них – быть счастливее, чем они были. Вот что меня печалит. Я благодарен им за то, что они объяснили мне: всякая организованная религиозная жизнь противоречит духу христианства, а расовые предрассудки глупы и жестоки. Я им благодарен за то, что они совершенно чудесным образом шутили. Но родители передали мне и глубокую, коренящуюся в самом мозгу костей печаль. Детей ведь всему легко научить. Когда они рождаются, головки их пусты, и взрослые могут заложить туда что угодно.

«ПЛЕЙБОЙ»: Почему ваши родители были столь печальны?

ВОННЕГУТ: Планета, которую они так любили и которую, как считали, понимают, была разрушена Первой мировой войной. Человеческие существа слишком хороши для этой планеты. Вот, вероятно, отчего мои родители были печальны. Хотя все это, конечно, чепуха. Они подпортили свою жизнь тем, что думали не о тех вещах. И, черт побери, не нужно было бы прилагать больших усилий, чтобы заставить их думать о правильных.

«ПЛЕЙБОЙ»: Похожи ли вы на своего персонажа Элиота Розуотера? Вы так же нежно относитесь к печали, поглотившей мир?

ВОННЕГУТ: Нужно быть очень самодовольным человеком, чтобы говорить: ах, как мне жаль всех этих людей! Со мной это происходит нечасто. Я просто знаю, что в мире существует множество людей, испытывающих серьезные проблемы, из которых они не в силах выбраться. Если кто-то думает, что это не так, то вызывает у меня страшное раздражение. Есть люди, которым действительно нужно помогать. Мое беспокойство вызывают глупые люди, люди с ограниченными умственными возможностями. Кто-то о них должен заботиться, потому что самим им не справиться. Когда-то я попытался организовать некоммерческую организацию «Обустройство жизни». Если человек не знал, что ему делать, и приходил к нам за советом, мы давали ответ на его вопрос. Единственное требование – исполнять то, что мы говорили. Человеку нужно было дать обещание, что он обязательно сделает то, что мы ему предписали, и только после этого давали свои рекомендации. Но выяснилось, что никто не выполнял своих обещаний, а заставить их это сделать мы не могли. Не приглашать же из Детройта наемных киллеров!

«ПЛЕЙБОЙ»: Еще один способ побороть печаль, примириться с проблемой, которую ты не в состоянии решить, – это юмор. Это ваш способ?

ВОННЕГУТ: Я пытаюсь. Но смех ведь, как и слезы, является ответом на разочарование, и он ничего не решает – как, впрочем, и слезы. Смеяться и плакать – вот что остается человеку, когда ничего другого он не в состоянии делать. Фрейд о юморе написал очень здраво, что интересно, так как сам он был человеком, далеким от юмора. В качестве примера он приводит собаку, она хочет вырваться за ворота, укусить человека или подраться с другим псом, но, не сумев этого сделать, начинает рыть землю. Рытье земли ничего не решает, но она должна что-нибудь делать. Плач или смех – то, что в данном случае делает человек. Я много произносил всяких речей, потому что мне нужны были деньги. Порой у меня получалось забавно, особенно в соборе Парижской Богоматери, на проходившем там литературном фестивале. Там была огромная аудитория, и люди были настроены так хорошо, что, что бы я ни сказал, звучало смешно. Достаточно было кашлянуть или прочистить горло, как аудитория взрывалась смехом. История, которую я рассказываю, поистине ужасна. Люди смеялись, потому что страдали, их раздирала боль, с которой они ничего не могли поделать. Они были несчастны и беспомощны оттого, что за два дня до этого убили Мартина Лютера Кинга. В четверг, день убийства, фестиваль был прерван, а на следующий день продолжил свою работу, хотя этот день был днем горя, когда люди пытались прийти в себя. А в субботу настал мой черед выступать. У меня действительно был достаточно веселый текст, но именно присутствие горя стократ увеличило силу смеха. Следовало либо смеяться, либо плакать, поскольку вернуть Кинга было невозможно. Самый громкий смех всегда основан на остром разочаровании или жутком страхе.

«ПЛЕЙБОЙ»: Это называется черным юмором? Или весь юмор – черный?

ВОННЕГУТ: В определенном смысле, наверное, да. Конечно, люди, которых Брюс Джей Фридман назвал черными юмористами, не совсем похожи друг на друга. Я – не такой, как Дж. П. Донливи, но Фридман находит между нами нечто общее и называет нас обоих черными юмористами. А критики подхватили это словечко, ведь оно очень удобно. Все, что им нужно теперь делать, – сказать «черные юмористы» и назвать двадцать имен. Это некая форма стенографии. Но Фрейд уже написал про так называемый юмор висельника – это юмор Центральной Европы. Юмор людей, смеющихся в силу своей политической беспомощности. Данный тип юмора возник в Австро-Венгерской империи. Там жили евреи, сербы, хорваты, и все эти маленькие группы были слиты в единую, совершенно немыслимую империю. С ними происходили ужасные вещи. Это были слабые, беспомощные люди, а потому они шутили, и это все, что они могли сделать перед лицом неизбежной катастрофы. Юмор висельника, о котором писал Фрейд, – это то, что мы называем здесь еврейским юмором. Шутки о слабом, умном человеке, попавшем в безнадежную ситуацию. А я обычно пишу о людях, чувствующих, что они практически ничего не могут сделать по поводу того, что с ними происходит. Одна из моих любимых карикатур – ее создал Шел Силверстайн – изображает двоих парней, прикованных цепями за запястья к восемнадцатифутовой стене и за ноги к полу. Над ними, на потолке – маленькое зарешеченное окошко, в которое не пролезет и мышь. И один из парней говорит другому: «Итак, мой план таков…» Я думаю, это противоречит сути американской традиции юмористического рассказа – то, что мы имеем героя, неспособного выбраться из тупиковой ситуации. Но в жизни, как мне кажется, такие вещи обычны. Есть люди (особенно это относится к людям с умственными ограничениями), находящиеся в беде, из которой они никогда не выберутся – просто потому, что недостаточно умны. Что, с одной стороны, ужасно, а с другой – смешно, поскольку в нашей культуре господствует представление, будто человек всегда способен решить стоящие перед ним проблемы. Предполагается, что если немного больше вложить энергии, напрячься, то любая проблема будет решена. Хочется и плакать, и смеяться одновременно – настолько далеки от правды эти предположения! По нормам своей культуры американские мужчины не имеют права плакать. Я не склонен лить слезы. Зато смеюсь много, от души. Когда я в этом городе сталкиваюсь с каким-нибудь глупым необразованным чернокожим наркоманом, а потом встречаю оптимиста, утверждающего, что любой может подняться над своим окружением, если приложит достаточно усилий, мне хочется или плакать, или смеяться. Смеяться громким ослиным смехом. Но любой смех имеет значение, поскольку это – смех.