Читать книгу "Нетелефонный разговор - Михаил Танич"

Так получается в песне вообще, что автор музыки имеет как бы 51 процент (контрольный пакет) в этом деле – все же и аранжировки, и записи, и студии – все на нем!

Однако я – не тот человек, кого можно отодвинуть и кто легко уступит другому свой пятьдесят один процент! По характеру, а не из жадности не уступит. Запишите один отрицательный балл моему лирическому герою!

После какого-то неприятного разговора по телефону пошел ко дну наш с Володей Матецким первенец – Вова Муха, бывший малолетка. И уже когда вовсю полыхал лесной пожар «Лесоповала», вдруг появился на свет какой-то левый и для меня бесплатный диск «Пики-козыри» с теми нашими песнями. И еще одну не мою песню (чтоб не претендовал на авторство) добавил Володя Матецкий в программу. Зачем, Володя? Не знаю, не слушал, что за песня, – может, я обиделся, а может, посчитал по своей высокомерной привычке: написанное не мной – хуже? Прибавьте еще один минус герою!

Я потому так, с перебором, цитировал свои долесоповальские песни, что вам нигде не услышать их и не прочитать. Это уже – раритет, история. Для гурманов «онли»!

А потом, потом, потом в Америке, в плохонькой гостинице «Голден Пэлас», по существу трах-отеле, пришел ко мне за песнями американский, бывший московский певец из ресторана Миша Гулько. Именно Миша, он так не стал и никогда не станет Михаилом (а и не хочет!), тем более никто на свете не знает и его отчества, рассказал, что слушал в Париже самого Алешу, подробно, смачно, как Миша это умеет. И уже на следующее утро прочитал я ему по телефону песню – мой поклон Алеше Дмитриевичу – мой поклон, может быть, первоисточнику песен «Лесоповала». Известная теперь эта песня называется «Кабацкий музыкант».

Отплатил, поклонился я Алеше Дмитриевичу, и Мише Гулько, и всем, всем, всем, поющим в кабаке мои или, что хуже, не мои песни.

А мне тогда, давно, подумалось: ведь это во мне остался мой шестилетний лагерный опыт, со всеми ненаписанными о нем песнями. Это же я сам – Вова Муха, а еще раньше – ростовский человек несчастливой судьбы, которому есть чем поделиться с людьми, сказать им:

Зло живет на землеНе одно,А с добромПерепутано сложно,И на воле –Неволи полно,И в тюрьме –Без надежды не можно!

Так забрезжила во мне идея долгоиграющего проекта «Лесоповал». И спасибо нашей размолвке с Володей Матецким, иначе я бы никогда не вернул свои пятьдесят один процент, к которому приговорен самой природой.

А началось с того, что и вовсе никому не известный музыкант Сережа Коржуков, которого тоже Лидочка привела к нам, придумал заводную музыку к стихотворению «Кликуха» и сам ее замечательно спел!

Знает в детской комнате чувиха –Он же, он же,Он же – это я!Вот и Вова Муха,Только тихо,Тоже – не фамилия моя!

Остальные сто двадцать песен «Лесоповала» были написаны уже без предыстории. Композиторы менялись.

Мы остались друзьями с Володей Матецким. Я ему не звоню. И он мне – тоже.

Дантес

Когда через шестьдесят с лишним лет оказался я в вестибюле своей десятой школы на Николаевской трамвайной улице в Таганроге, память отказалась воспроизвести детали той навсегда памятной жизни. С суетой на переменках, дребезжащим в коридоре неприятным звуком звонка, начинающего ненавистный урок алгебры (кому она нужна?), приглашением родителей в школу на собеседование (за что?) и прочими мелочами. Что-то узнавалось и трогало – главная лестница с истоптанными мраморными ступенями, конечно, другая, но как бы та самая техничка, звонившая к алгебре.

Но все-все-все! – было другое. Сам воздух другой. Раздевалки с приткнутыми железными загородками, советского неистребимого черт-те какого кладбищенского стиля, запах вечного ремонта – так не совпадало с доставшейся еще моему детству добротностью, незыблемостью казенного учебного заведения Российской империи. Нам никогда уже не восстановить гимназического духа, этой солидности и качества образования, потерянных навсегда с революциями, а моим детским годам доставшихся случайно и ненадолго.

Грустный, стоял я в вестибюле бывшего при царе Коммерческого училища, где разместилась после моя 10-я средняя школа. Техничка меня не узнавала – ну, ясное дело, просто очередной бывший их школьник – и даже после того, как две старшеклассницы попросили автограф, не признала. Как я не мог признать в этом заведении той, еще как бы царской, хотя и времен пятилеток, моей школы.

Надо сказать, что я вообще не имею такой подробной памяти на детали, которая часто выручает писателей. Чемпионом по памяти, даже волшебником, считаю Валентина Петровича Катаева, классика, певца Одессы и советской власти. Он, вспоминая смерть и похороны (!) матери в раннем своем детстве, выхватывает в памяти «белую горку колева – сладкой рисовой каши, густо посыпанной сахарной пудрой и крестообразно выложенной разноцветными дешевыми мармеладками фабрики братьев Крахмальниковых…» Так и хочется воскликнуть восхищенно: «Ну и память!»

Нет, определенно я не писатель! Могу кое-как, без подробностей, пересказать и «Анну Каренину», и «12 стульев», и свою собственную жизнь. В общем, пятнами, как делают это живописцы, принимаясь за новое полотно.

Вот ходит между партами наш математик Бертем (дивлюсь – как и всплыла во мне его фамилия?), в свежевыглаженной шелковой, кремового цвета, косоворотке, и рыжий, весь в конопушках, мальчик Ляхович – классный хулиган, сын какого-то высокопоставленного летчика, – обмакнув ручку в чернильницу и встряхнув, сверху донизу уничтожает все великолепие учительской косоворотки. Почему именно этот миг нарисовался в моей памяти? А даже не то, что четверка по арифметике (оценка 7-го класса) перешла из моего свидетельства в аттестат зрелости, почти сплошь пятерочный, и это – подарок учителя математики Бертема!

Впрочем, еще всплыла четверочка по тригонометрии (а эта-то зачем?) и чуть было не по поведению. Но встали на защиту педагогички – естественница и любимая моя географиня! А то бы и не видать мне аттестата зрелости, единственного документа об образовании, впрочем, по большому счету, и на войне, и в тюрьме вполне мог бы обойтись и без него. Контузило – не спросили, а уж арестовывали всех – и вовсе без спросу об образовании.

Вот стоял на школьном плацу, глядел вниз, на бывшую Ленинскую улицу, а там, внизу, ну, в двухстах метрах – милое зданьице бывшего НКВД. Днем я ходил в школу, учил ненужные предметы (все-все оказались ненужными!), а после уроков с мамой передачки отцу таскал, пока принимали. Они потом, когда расстреливали человека, передачки принимать переставали. Чекисты люди честные, не наживаться же им на нашем горе. Так мы просто с мамой по противоположной стороне дефилировали – до Парка культуры и обратно до Драмтеатра. И отец мой, сидевший в НКВД в подвале, может быть, террорист, а может, японский шпион – до сих пор не знаем, – был как бы с нами, последние месяцы живой. Это я теперь таким знанием богат, а тогда все надеялся: чтоб мой-то папанька да не исхитрился победить эту преграду – «без права переписки», да не черкнул бы нам весточку, хоть из ада! Нет, оказывается, этот ад был страшнее того.