Читать книгу "Счастье мне улыбалось - Татьяна Шмыга"

В. А. Канделаки начал работать над новой постановкой — опереттой Г. Цабадзе «Великолепная тройка». Обычная оперетта советского репертуара, не ахти какая по литературным и музыкальным достоинствам. Сколько мы ставили таких и до Канделаки, и при нем, и после него. Обычные проходные спектакли, о которых даже вспомнить нечего: поставили, сыграли, забыли… Так что дело тут было вовсе и не в этой «Великолепной тройке», а в другом, о чем говорить тут не стоит. Как бы то ни было, но группа актеров, уже давно объединившаяся против Канделаки, пошла жаловаться на него к самой Е. А. Фурцевой и просить, чтобы она заменила руководителя театра.

Недоброжелатели В. А. Канделаки обвиняли его в невзыскательности при выборе произведений для репертуара, в потере вкуса, и при этом ему приписывали и вовсе «полярный» грех — что он требует от актеров «мхатовских» пауз… В общем, «смешались в кучу кони, люди…».

Фурцевой, видимо, не хотелось разбираться с тем, что происходит в Театре оперетты, а скорее всего у нее была тогда забота — куда пристроить способного режиссера Г. П. Ансимова, у которого начались трения в Большом театре… И министр культуры, расположенная к Ансимову, решила, что нашлось место по его талантам — пусть идет и руководит Театром оперетты. Опера, оперетта, какая разница… И там и тут музыка… И там и тут актеры поют…

И вот, даже не предупредив Канделаки, которого она в свое время сама же чуть не силой заставила стать главным режиссером Театра оперетты, Екатерина Алексеевна теперь сняла его. Не вызвала к себе, не поговорила, не обсудила с ним положение в нашем театре. Нет, она просто подписала приказ о его освобождении и поставила перед фактом. Конечно, без работы Владимир Аркадьевич не остался — он по-прежнему пел в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, ставил там спектакли. Но его очень обидело такое отношение к себе министра культуры, тем более что Фурцеву он уважал. Естественно, он переживал все, что случилось. В отличие от Владимира Аркадьевича, я относилась к Фурцевой по некоторым причинам более прохладно, никогда не ходила на приемы, которые она устраивала для деятелей культуры. Канделаки приходилось являться туда без меня, и Фурцева, заметив это, однажды сказала ему: «Почему это ваша жена не бывает на наших приемах? Тогда мы просто перестанем ее приглашать»…

Нам представили нового художественного руководителя театра — Георгия Павловича Ансимова. И начались изменения не в лучшую, на мой взгляд, сторону, по крайней мере, сначала в спектакле «Моя прекрасная леди».

С. Л. Штейн по своей природе был режиссером-романтиком, тонко чувствующим, а Ансимов, человек прагматичный, был режиссером рациональным и, как принято говорить, с современными взглядами. Не знаю, насколько в искусстве это предпочтительнее. Как я уже упомянула, он стал вторгаться в режиссуру Штейна, переделывал мизансцены, которые у Сергея Львовича были задуманы с большим вкусом и тактом, с учетом стиля и пьесы, и музыки.

Например, у моей Элизы был выход, она пела песенку, в английском оригинале которой звучит слово: «Lo-ve-ly, lo-ve-ly…» В русском переводе поначалу у нас тоже было слово с мягкими согласными, соответствовавшими по интонации «л» и «в» в английском и сочетавшимися с музыкой этого эпизода. Но Ансимов сказал: «Вы будете петь здесь: “Здо-ро-во, здо-ро-во”»… Я пыталась объяснить, что это неудачная замена — разве не ясно, что «здорово» тут не подходит, что тут требуется совсем иное, что здесь неуместны певучие «з» и «д» и особенно раскатистое «р». Да и само слово «здорово» слишком конкретно, даже грубовато, а музыка здесь совсем не для этих звуков, они «не ложатся» на нее, они не в ее стиле… Но все было напрасно — Ансимов настоял на своем. Возможно, он видел в таком непевучем слове проявление вульгарности уличной цветочницы? Я же видела Элизу другой… Мне не хотелось нарушать особый настрой этой сцены, и я пела это «здорово» скорее комедийно, чем конкретно…

Вот от таких, казалось бы, мелочей иногда зависит общий тон спектакля. Своими нововведениями Ансимов кое-что все же испортил — из некоторых сцен ушла тонкость, изящество, то, что было задумано Штейном. Однако до конца изменить режиссуру Сергея Львовича новому руководителю не удалось — в нас «сидел» Штейн, его видение ролей, и основное было заложено в исполнителей все-таки им.

Спектакль «Моя прекрасная леди» пользовался невероятным успехом. После привычных публике классических и советских оперетт он стал своего рода откровением. И хотя Москва середины 60-х годов, уже утолила первый голод по «заграничности», «наелась» впечатлениями от всевозможных международных кинофестивалей и конкурсов, от гастролей зарубежных театров и отдельных артистов и, казалось бы, удивить ее теперь было непросто, постановка первого в Москве мюзикла в нашем театре стала заметным событием. Билетов купить было невозможно, толпы желающих попасть в зал осаждали театр, его администратора перед началом спектакля.

Я уже упомянула выше, что у меня было свое видение характера Элизы. Хотя роль очень нравилась, все же мне не всегда было в ней удобно, особенно в первой части. Элиза — простушка с лондонского рынка, с «уличным» воспитанием, необразованная, с плохими манерами, развязная в разговоре… Таких ролей прежде мне играть не доводилось, и я чувствовала себя поначалу странно — все это было не в моей природе. Поэтому, следуя ей, я не хотела делать свою Элизу только вульгарной, «угловатой» — это было бы слишком прямолинейное прочтение образа. Мне виделась в ней сердечность, душевность, даже лиричность — то, из чего потом и появится Элиза-леди. Я не хотела в первой части спектакля «пережимать», не хотела переступать некую черту — все должно было быть в меру. Иначе как бы могла просто вульгарная цветочница с улицы на глазах зрителей превращаться в умную, элегантную женщину с чувством собственного достоинства? Ведь из ничего ничего не бывает. Значит, в Элизе все это было заложено от природы, и нужны были только подходящие условия. Так что спектакль этот, на мой взгляд, не столько о возникновении любви, сколько об обретении простой девушкой с живой душой человеческого достоинства. Такой я видела эту роль.

Кроме меня роль Элизы репетировала и Ирина Муштакова. Получилась она у нее замечательно, особенно хороша была Ира в первой части. Когда была сдача спектакля, то играть назначили Муштакову. Мы с ней в этой роли, конечно же, были разные, потому что мы и в жизни с ней непохожи — и по характеру, и по темпераменту, да и по актерской природе. Но каждой из нас Элиза по-своему удалась.

Удач в «Моей прекрасной леди» было много. Это и понятно — в спектакле были заняты лучшие наши актеры. Одну из самых колоритных ролей, Альфреда Дулитла, играл Василий Иванович Алчевский. И надо сказать, что старому мусорщику из Лондона повезло с исполнителем. Хотя превращение уличного философа, не всегда ладящего с общественной моралью, во внезапно разбогатевшего последователя буржуазной нравственности, обрядившегося во фрак, происходило весьма неожиданно и выглядело комично, Алчевский проделывал все это на сцене очень серьезно. Он даже как бы подчеркивал, что относится к своему столь оригинальному и несомненно незаурядному персонажу уважительно, и, исполняя комическую роль, не улыбался. Зато публика в зале хохотала. И, конечно, всегда с восторгом принимался шлягер Дулитла — его знаменитая песенка «Если повезет чуть-чуть». Публика часто просила бисировать эту сцену.