Читать книгу "Воспоминания розы - Консуэло де Сент-Экзюпери"

Телефон зазвонил во второй раз. На другом конце провода был мой муж. Он сообщил, что мы живем недалеко друг от друга, и если я готова пройтись, то могу посмотреть на его пристанище. Меня тронуло его приглашение, и я согласилась. Но не успела я войти, как он посоветовал мне спуститься поесть в кафе «Арнольд», где мы ужинали накануне, – оно находилось в том же доме, – а сам он, оказывается, уже договорился пообедать с кем-то еще. С того дня кафе «Арнольд» стало моей столовой.

Мой муж испытывал ту же тревогу и усталость, что и я. Мне было жаль его, он отдавал себе отчет в том, как жестоко поступил, поселив меня вдали от его собственной квартиры. Мне не хотелось первой поднимать этот вопрос. Однако я сказала ему, что хочу вернуться в Оппед, что мне нечего делать в Нью-Йорке, я чудовищно здесь тоскую, все вокруг чужое и у меня нет друзей. Тонио заверил меня, что завтра же, в воскресенье, отвезет меня за город к одной из наших подруг – Мишель, которая наверняка будет счастлива показать мне город.

И действительно, на следующий день мы поехали к ней. Я увидела цветущие деревья, молодых людей – меня окутала настоящая домашняя атмосфера. В горле у меня стоял ком. День пролетел незаметно, но вечером мне пришлось вернуться в свой пустынный номер.

В письме, доставленном из Центральной Америки, мама спрашивала, почему я живу в Нью-Йорке не по тому же адресу, что и мой муж. Я показала Тонио это письмо, и он устроил так, чтобы как можно скорее я получила квартиру, почти в точности такую же, как его, в доме 240 по Сентрал-Парк-Саут.

Итак, я начала обживаться в Нью-Йорке. Иногда муж заходил поужинать со мной в непривычное для себя время, так как сам он ел часа в два-три ночи.

Я приняла благоразумное решение начать работать. Работа – единственное, что позволяет сохранить душевное равновесие, сориентироваться в ситуации. Я намеревалась снова заняться скульптурой в мастерской, находившейся через два дома от меня, «Арт Лиг Стьюдентс».

Через неделю я познакомилась там с несколькими молодыми людьми, которые серьезно пристрастились к этому искусству. Иногда они ходили со мной в кино, мы вместе обедали и даже развлекались, читая старые французские газеты, которые нам удалось раскопать в Нью-Йорке. Эти новые друзья приносили мне огромное утешение, но я чувствовала, что не в состоянии изваять чистые формы. Преподаватель хвалил меня – ведь я была беженкой, это было видно по моей худобе, по признательности, которую я проявляла в ответ на любой знак его внимания.

Однажды Тонио зашел ко мне в студию. Мне было приятно видеть, как он склонился над моей последней скульптурой. Она была немного кособокая, будто канатоходец. Тонио посоветовал мне не отчаиваться. С непоколебимой уверенностью он предсказал, что если я каждый день буду прикасаться к ней, если я научусь правильно гладить глину, то очень скоро эта скульптура станет прямой и прекрасной. Я удивленно посмотрела ему в глаза. Его совет натолкнул меня на мысль… Если каждый день я буду заходить к нему, прикасаться к нему полными любви взглядами, если каждый день я буду говорить ему о моей верности, о моей вере в объединившее нас таинство бракосочетания, возможно, в конце концов он прислушается ко мне и вновь станет моим мужем…

Тем не менее я продолжала сползать в депрессию. Я часто заходила в церкви, ежедневно совершала как бы небольшие паломничества, иногда я даже смеялась над собой, мне казалось, что я схожу с ума, я исповедовалась, поверяла свои мысли священникам…

У меня была прекрасная квартира, внешне я ни в чем не испытывала нужды. Иногда перечитывала письма Бернара из Оппеда. И вспоминала о страхе, холоде и лишениях в каменной деревушке, днем и ночью продуваемой мистралем, который постоянно доносил до нас гул оккупационных войск. И я благодарила небо за то, что целая и невредимая сижу в этой чистой белой комнате. Но приходы и уходы живущего по соседству мужа, некоторые звуки, иногда женские голоса, смех и тишина за стеной заставляли меня дрожать от ревности, задыхаться в одиночестве. Я чувствовала себя как королева, у которой не отняли корону, но отправили в изгнание. Так что все эти белые скатерти, вся эта роскошь, огни небоскребов были для меня невыносимы. Я хотела только одного: крепкого плеча, чтобы приникнуть к нему и заснуть.

* * *

В то время я перечитывала «Письма португальской монахини» [25] и другие книги, которые еще больше разжигали мою любовь к Тонио, и я поняла, что не в силах жить настолько близко от него, что из моих окон виден свет в его квартире.

Очень спокойно я попросила его найти мне другое жилье, подальше. Объяснила, что не могу оставаться равнодушной к тому, что у него происходит, и видеть, как в его квартиру входят красивые женщины, для меня настоящая пытка. Тонио молча взял меня за руку, поцеловал в волосы и произнес:

– Вы моя жена, моя дорогая жена, я дорожу вами каждую секунду своей жизни. Надо, чтобы вы смогли понять меня, как мать понимает сына. Мне нужна именно такая любовь. Я немало сделал в авиации, но вы прекрасно знаете, что я сломал руку, ключицы, ребра, и иногда голова моя буквально раскалывается пополам. Во время первой аварии, когда я еще только учился летать, я, вероятно, повредил голову. С тех пор меня донимают ужасные мигрени, и я в эти минуты становлюсь молчаливым или раздражительным. Мне помогает, когда вы просто находитесь рядом, молча, неподвижно, ничего не требуя. Впрочем, возможно, я ничего больше не могу вам дать. Но может быть, вы в состоянии дать что-то мне, просветить меня, обогатить, возместить все то, что я потерял, чтобы я снова стал писать, закончил свою поэму, книгу, в которую мечтаю вложить всего себя. Вы первая, кто в меня поверил, для вас я создал «Ночной полет». Вы помните то письмо, которое я писал вам на промежуточных посадках в маленьких южноамериканских деревушках? Вы тогда все поняли. Вы сказали мне: «Это больше чем признание, больше чем любовное письмо, это крик о помощи, обращенный к единственному существу, которое может спасти вас. Спасти в часы одиночества в небе, спасти, когда вам угрожают звезды, которые вы от усталости принимаете за огни на земле. Спасти, когда вы снова оказываетесь среди людей и надо заново учиться повседневному рутинному существованию. Спасти, не позволив забыть, что вы смертный человек, из плоти и крови…» Вы были той, которую я искал. Вы были тем портом, где я укрывался от бурь, но были и прелестной молодой девушкой, которая уже страшилась моих ночных полетов, уже боялась конца… Так что если вы еще хоть немного меня любите, сберегите лучшее, что есть во мне, потому что вы считаете это ценным. Однажды вечером вы сказали мне: «У вас есть что сказать людям, и вы должны это сделать. Ничто не должно вас останавливать, даже я…» В тот день я решил жениться на вас, навсегда, на всю жизнь и на все те жизни, что нам доведется прожить по ту сторону звезд. И вы начали создавать мир, где мне надлежало создавать это послание, в которое вы верили. Часто в самые горькие мгновения наших разлук я снова шагал взад и вперед, исполненный веры, по огромной спальне в мансарде нашего дома в Тагле в Буэнос-Айресе, где вы запирали меня наедине с письменным столом, где я должен был, как наказанный ребенок, писать в день по нескольку страниц «Ночного полета». Когда я злюсь на вас, я снова чувствую на губах вкус портвейна, который вы наливали из миниатюрной бочки с очаровательным золотым краником, стоявшей в нише мансарды, где вы приговаривали меня к каторжным работам! Я ничего не забыл, Консуэло, я помню ваши ласки, вашу преданность, ваши жертвы. Я знаю, как сказались на вас постоянные тревоги, мучения, трудности кочевой жизни, которую я заставил вас вести. Я знаю несправедливость ваших так называемых подруг по отношению к вам. Они злословили о нашей семье. Но судили обо всем лишь со своей точки зрения. Вы, именно вы, поняли, а потом и полюбили меня, но повседневная жизнь подкосила нас. Ваше нетерпение происходит от усталости, мое тоже. Тревога заменила любовь, и я отдалился от вас, чтобы защитить нас друг от друга. Так наши друзья больше не имели права возлагать на вас ответственность за мое счастье или несчастье. Имейте в виду, что я никогда не переставал вас любить. Но я вижу, как вы морщите лоб, и уже слышу горечь в вашем голосе, которая снова разлучит нас.