Читать книгу "Песнь серафимов - Энн Райс"

Я видел его страдание. Благодушные манеры полностью растворились в этом горе. На лице появилось совершенно детское выражение, когда он медленно качал головой.

— Мне так жаль, — прошептал я, когда он поднял на меня глаза.

Но он ничего не ответил.

Мы долго молчали, скорбя о Лии. Годуин смотрел застывшим отстраненным взором. Пару раз он потер руки, согреваясь, и уронил их на колени.

Затем я с благодарностью снова увидел в нем прежнюю теплоту и открытость.

Он произнес едва слышно:

— Вам, конечно, сказали, что девочка была моей дочерью, и я сам это подтверждаю.

— Сказали, — кивнул я. — Однако естественная смерть ребенка поставила Флурию и Меира в опасное положение.

— Как такое возможно? — удивился Годуин.

Он искренне недоумевал, задавая этот вопрос, как будто ученые занятия вернули его в невинное состояние. Или «кроткое», вот более точное слово.

Я невольно отметил, что он красив, и не только благодаря правильным чертам и почти светящемуся лицу, но и по причине этой самой кротости и скрывавшейся за ней сдержанной силы. Кроткий человек способен завоевать любое сердце, а Годуин совершенно избавился от обычной мужской гордыни, подавляющей эмоции и выразительность.

— Расскажите мне все, брат Тоби, — попросил он. — Что случилось с моей возлюбленной Флурией? — Его глаза подернулись влагой. — Но прежде чем вы начнете рассказ, позвольте мне кое в чем признаться. Я люблю Господа и я люблю Флурию. Именно так я характеризую в душе себя самого, и Господь меня понимает.

— Я тоже вас понимаю, — заверил я. — Я знаю о вашей давней привязанности.

— Она много раз становилась для меня путеводным маяком, — сказал он. — И хотя я оставил мир, став доминиканцем, я не прекратил своего общения с Флурией, поскольку она всегда означала для меня высшее добро.

Он на мгновение задумался и продолжил:

— Чистота и добросердечие, присущие Флурии, нечасто встречаются среди женщин чуждой нам веры, хотя я знаком лишь с немногими. Еврейским женщинам, подобным Флурии, свойственна особая серьезность. Она никогда не писала мне ничего такого, чем я не мог бы поделиться с другими — вплоть до последнего письма, пришедшего два дня назад.

Его слова оказали на меня странное воздействие. Ведь я сам увлекся Флурией, но впервые осознал, насколько она серьезна, а если говорить точнее, насколько она значительна.

В который раз она напомнила мне кого-то из знакомых, и опять я не понял, кого именно. С этим человеком были связаны печаль и страх. И снова у меня не осталось времени размышлять об этом. Мне казалось: грешно сейчас думать о моей «иной жизни».

Я окинул взглядом небольшую комнату. Взглянул на многочисленные книги на полках, на листы пергамента, разложенные на конторке. Потом посмотрел в лицо Годуину, застывшему в ожидании моих слов, и начал рассказ.

За полчаса я рассказал ему обо всем, что случилось: как доминиканцы Норвича заблуждались по поводу Лии, как Меир и Флурия не могли открыть никому, кроме собратьев по вере, ужасную правду о смерти обожаемого ребенка.

— Вообразите горе Флурии, — говорил я. — У нее даже не было времени горевать, потому что пришлось срочно выдумать подходящую ложь. — Я намеренно подчеркнул последнее слово. — Точно так же Иакову пришлось обмануть своего отца Исаака, а позже Лавана, чтобы умножить собственное стадо. Настало время обмана, ибо от него зависят судьбы многих людей.

Годуин улыбнулся и кивнул в ответ на мои доводы. Возражать он не стал.

Он поднялся с места и зашагал взад-вперед, насколько позволяло тесное пространство. Потом сел за конторку и, позабыв о моем присутствии, принялся писать письмо.

Я сидел рядом, глядя, как он пишет, промокает чернила, снова пишет. Наконец он поставил подпись, промокнул чернила в последний раз, затем сложил пергамент, запечатал воском и поднял на меня глаза.

— Это письмо сейчас же отправится к моему брату-доминиканцу в Норвиче — брату Антуану. Я знаю его лично. Я написал, что они сбились с правильного пути. Я ручаюсь за Флурию и Меира и признаюсь, что Эли, отец Флурии, когда-то учил меня в Оксфорде. Надеюсь, это возымеет действие, хотя и в недостаточной степени. Леди Маргарет из Норвича я написать не могу, а если бы и написал, она бы сожгла письмо.

— В вашем письме кроется опасность, — заметил я.

— Как так?

— Вы признаете, что знакомы с Флурией, о чем другие доминиканцы и сами могут быть осведомлены. Когда вы посещали Флурию в Оксфорде, когда уезжали оттуда вместе с вашей дочерью, не могли ли тамошние братья узнать об этом?

— О, помоги мне, Господь, — вздохнул он. — Мы с Найджелом сделали все возможное, чтобы сохранить тайну. Лишь мой духовник знает, что у меня есть дочь. Но вы правы. Доминиканцам из Оксфорда хорошо известен магистр Эли, преподающий в синагоге, они сами учились у него. И они знают, что у Флурии две дочери.

— Именно, — сказал я. — Если вы отправите письмо, вы привлечете всеобщее внимание к вашей связи. Тогда обман, призванный спасти Флурию с Меиром, станет невозможен.

Он бросил письмо в жаровню и смотрел, как оно горит.

— Я не знаю, что предпринять, — признался он. — Я никогда в жизни не сталкивался с таким страшным и горестным делом. Как мы можем пойти на этот обман? А если доминиканцы из Оксфорда сообщат братии из Норвича, что Роза — сестра-близнец Лии? Это огромный риск. Нет, моя дочь не поедет.

— Слишком многие знают слишком много. Но мы должны остановить это безумие. Сами вы осмелитесь поехать и защищать Флурию и Меира перед епископом и шерифом?

Я объяснил ему, что шериф уже догадался о смерти Лии.

— Что же нам делать?

— Пойти на обман, но придумать особенную, хитроумную ложь, — ответил я. — Другого выхода я не вижу.

— Объясните, — попросил он.

— Если Роза согласится сыграть роль сестры, мы сейчас же отвезем ее в Норвич. Она будет утверждать, что она Лия, что она гостила у своей сестры Розы в Париже, и выразит крайнее презрение тем, кто обвинил в преступлении ее любящих родителей. Она сразу же объявит о том, что хочет как можно скорее вернуться в Париж. Признав существование второй сестры, принявшей христианство, мы объясним причину ее внезапного отъезда в разгар зимы. Она хочет быть вместе с сестрой, с которой рассталась лишь ненадолго. Что касается отца, зачем о нем вообще упоминать?

— Знаете, что болтают сплетники? — неожиданно спросил Годуин. — Они считают Розу плодом любви моего брата Найджела. Потому что Найджел сопровождал меня тогда. Как я уже говорил, правду знает лишь мой духовник.

— Тем лучше. Напишите вашему брату, если это приемлемо. Расскажите ему обо всем, чтобы он тоже побыстрее отправлялся в Норвич. Флурия говорила, что брат очень вас любит.

— О, это правда. Он всегда меня любил, как ни старался отец нас поссорить.