Читать книгу "«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов"

сообщил ему все, что узнал, и затем заявил, что от дальнейших хлопот отказываюсь. Сын ушел от меня как пришибленный. Недели через две Нестеров был освобожден.

Таковы четыре истории моих хлопот за арестованных, из которых первые две или три имели комический исход, а последняя, пожалуй что, и трагический.

Возвращаюсь к хронологическому порядку.

Несмотря на все неудобства революционных дней – забастовку, прекращение движения трамваев, отсутствие газет (это во время войны!), продолжающуюся местами перестрелку, продовольственные затруднения – несмотря на все это, первые дни революции остались в памяти, и, конечно, не только моей, а едва ли не всех переживших эти дни, как какой-то карнавальный угар и восторг. Я не знаю случаев, чтобы, как это рассказывали в различных мемуарах про аналогичные случаи в истории (например, первые дни после убийства императора Павла), незнакомые люди, встречаясь на улице, обнимались и поздравляли друг друга337, но знакомые это делали. Все верили, что начинается что-то совсем новое, что перед нами «все блеск впереди»338.

Когда недели через три после начала революции вернулся из эмиграции Амфитеатров339, он кому-то сказал: «Душа в груди рычит от счастья!» (это выражение попало в газеты340). Милюков, которого я встретил как-то в начале марта, сиял от счастья, точно свежевычищенный самовар.

Такое настроение было и у меня, и я, как острила моя жена, «скакал козлом», хотя под этим настроением все время, не переставая, зудел червячок: а когда начнется реакция? а какие формы она примет? И настроение счастья уживалось с червячком. У громадного большинства людей червячка не было, был один восторг, но были и люди с червячком.

В первой половине марта я встретился на улице с С. А. Венгеровым.

– Поздравляю.

– Вас также.

– А как вы смотрите на ближайшее будущее? – спросил он меня.

– Очень мрачно. Жду какой-нибудь реакции.

– Я тоже, – отвечал он.

А ведь поздравлял и он (так же, как и я).

Около того же времени или, может быть, немного попозже я встретился в Адмиралтейском саду с Деруновым, небезызвестным библиографом. Мы присели на скамью в саду, и разговор начался теми же фразами.

– Но ведь возврата к прошлому быть не может! – возразил он мне.

– Возврата к прошлому быть не может, но может быть что-нибудь худшее.

– Нет, не может быть!

Этот был без червячка.

Фактов для питания этого червячка было, во всяком случае, более чем достаточно. Явно повторялось то, что написано у Тэна в описании последствий взятия Бастилии: власть вышла из рук старого правительства и никому не досталась.

Я рассказал о моем разговоре с Зарудным, который получал нагоняи за вполне законные распоряжения. Расскажу о разговоре с Керенским и Шаховским. С Керенским я видался во время революции несколько раз и о других встречах расскажу позже, в другой связи, а теперь только об одном с ним разговоре.

Я пришел к нему утром в Министерство юстиции с целью убедить его принять меры к ускорению созыва Учредительного собрания. Было это в середине марта, так около 15 числа. В приемной видел разных лиц, между ними Мережковского. Люди приходили, уходили; ждал я часа два. За это время Керенский раз пробежал через приемную, подал, не говоря ни слова, руки всем присутствующим и убежал. Потом он пробежал вторично и тоже хотел бежать, но я подошел к нему и сказал:

– Александр Федорович, мне нужно по делу с вами поговорить, я очень прошу вас принять меня или, если вам сейчас некогда, назначить другое время.

– Хорошо, пойдемте.

Он меня увел в свой кабинет и, не давая сказать мне ни слова, начал:

– Делается что-то ужасное. Все разваливается. Правительство не имеет никакой власти. Армия разлагается. В управлении невозможно наладить порядка. Все хотят командовать, никто не хочет исполнять. В самом министерстве нет единодушия. Советы рабочих депутатов вмешиваются во все мелочи.

Речь лилась каскадом. Керенский не давал мне вставить слова. Общие утверждения подтверждались рядом фактов и звучали довольно убедительно и удручающе. Правда, я попал к Керенскому в какую-то особую минуту. В различных воспоминаниях об этой эпохе Керенский изображается самодовольным и самоуверенным, очень далеким от того отчаяния, которое звучало в приведенных сейчас словах, – да я и сам видел его таким, и причем даже позже, когда для пессимизма было гораздо больше оснований. Но как бы то ни было, в самом начале революции, очевидно, было немало фактов, дававших материал для очень мрачной оценки положения вещей.

С Шаховским я встретился через несколько месяцев, летом, вскоре после его назначения министром341. Встретился совершенно случайно. Я шел по улице, помнится, Морской, возвращался с заседания; он ехал не то в автомобиле, не то в экипаже и, увидев меня, остановил его и сошел.

– Как дела? – спросил я.

– Плохо, нас никто не желает слушаться, все разваливается.

То же самое, что говорили мне раньше Зарудный и Керенский и что, конечно, было совершенной правдой. Правду эту мог видеть всякий смотревший на жизнь трезво, не в состоянии пьяного восторга от революции, осуществления мечты всей жизни. Слоняющиеся без дела по общественным садам толпы солдат с проститутками, заплеванные семечками те же сады, быстро растущие цены, в частности рост заработной платы, очевидно далеко поглощавший всю прибавочную стоимость и явно обрекавший всю промышленность на гибель в самом близком будущем, а главное, развал и бессилие власти, все это бросалось в глаза каждому. И, однако, опьянение революционным восторгом целые месяцы выдерживало напор подобных фактов. Только с июльского восстания342 стали сравнительно часто слышаться фразы: «Мы катимся в пропасть», а Мякотин поправлял: «Катимся? Мы уже на дне пропасти». Он был не прав: на дне пропасти мы очутились только в октябре месяце.

К тем явлениям, которые я перечислил, нужно прибавить еще одно: громадный рост преступности, сначала главным образом карманных краж. За всю мою более чем пятидесятилетнюю жизнь я ни разу не был жертвой таковой кражи и всегда думал, что только особые разини, вроде Ек[атерины] Дм[итриевны] Кусковой, могут быть их жертвами. За девять месяцев революционного года я был ею целых четыре раза.

В первый раз в начале марта, вися на поручне переполненного трамвая, я вдруг почувствовал какой-то толчок в ногу, а затем, когда получил возможность укрепиться на площадке, то сразу убедился, что из кармана штанов исчез кошелек, к счастью, с какой-то небольшой суммой. Во второй раз – в конце лета, тоже на трамвае; на этот раз я не висел на поручне, а твердо стоял на площадке, даже не чрезмерно переполненной; меня