Читать книгу "Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл"

Дидакты Магнавры учили его многим мудреным словам, еще больше слов он узнавал из книг, но вот это слово, «оскопить», — хотя и слышал где-то раньше, но точного значения не помнил.

— У тебя совершенно варварский выговор, этериарх, — сказал мальчишка, не оборачиваясь. Он шел впереди, этериарх — на шаг сзади.

Хелгар-Феодор, наоборот, считал, что греческий выговор его не так уж плох.

— Какой есть!

— Ты должен говорить: «Какой есть, Порфирогенитус Василевс».

— Какой есть, Порфирогенитус Василевс, — грубовато повторил Феодор. — Я ведь что сказать хотел… Тебе сейчас… перед тем как… хозяйство отрезать, вина дадут. Не так больно…

Операцию эту константинопольские лекари выполняли довольно часто, несмотря на то, что даже сильные и здоровые болели после этого долго, а те, кто послабее, — часто умирали от горячки. Однако среди константинопольских аристократов не уменьшалось желающих оскопить своих младших сыновей (старших оставляли для продолжения рода). Скопцы-аристократы обычно делали прекрасную карьеру при дворе, здесь их предпочитали: считалось, что, свободные от плотских желаний и привязанности к собственной семье, они целиком посвящают себя делу.

Мальчишка остановился:

— Хозяйство… отрезать? Почему?

— Повеление твоего дяди, василевса Александра. Оскопить — это значит… избавить тебя от всего твоего мужского… хозяйства, игемон Константин… Туда и идем, к Зарме… Вот оно как… — вздохнул начальник дворцовой стражи.

Побледнев, Константин повернулся и медленно, как лунатик, продолжил путь по бесконечным гулким пустым залам и коридорам. Ноги его заплетались. Феодор тоже замедлил шаг. Наконец мальчишка остановился, обернулся и поднял на этерарха полные слез глаза.

— Я тоже ведь император, как и дядя, даже больше, чем он — я Порфирородный, а он — нет! Поэтому повелеваю тебе, этериарх, выполнять теперь мой приказ: меня не… скопить… так как это все же может быть ужасно больно. А отвести меня к маме, императрице!

Они стояли друг против друга — гигант Феодор и щуплый мальчик, кусавший дрожащие губы и изо всех сил старавшийся «царственно», повыше держать голову, иначе вытекли бы и побежали по щеке предательские слезы.

— Я не видел ма… игемону Зою много дней, и мне не сообщают, где она. Ее нужно оповестить о том, что… что со мной хотят сделать! Она вмешается и не позволит. — Слезы так и норовили переполнить глаза и стечь по щеке.

Феодор молчал.

— Твой василевс приказывает тебе…

По щеке уже вовсю ползла цепочка предательских капель. Уже без смешной своей спеси Константин взмолился:

— Прошу тебя! Во имя Бога, этериарх! Отведи меня к ней!

«Глупый младенец, — думает, будто его несчастная опальная мать или его титул имеют какую-то силу!»

— Мне дан был приказ императором Александром, — строго и немного задумчиво, словно не мальчишке, а себе сказал Феодор. И мысленно прибавил в адрес старшего игемона длинное славянское ругательство. Над мыслями этериарха не имел власти никакой император.

Константин резко, по-мальчишески, вытер глаза рукавом, обреченно повернулся и поплелся вперед. Они долго еще шли в молчании: император немного впереди, Феодор — за ним, и вечно скучающее, шкодливое вуколеонское эхо, обрадовавшись, наконец, делу, бежало по их следу, подхватывало и швыряло звук шагов под высокие надменные своды. Даже эхо не могло поверить, что эти гигантские высоченные своды, и эти колонны, в капителях которых оно обитало, были делом рук таких же вот крошечных сгустков плоти, что брели сейчас под ними далеко внизу.

Вдруг мальчик опять остановился и высоким, срывающимся голосом решился спросить о том, что, видимо, сейчас его мучало:

— Скажи, если они всё… отрежут, как же я… как же я буду… мочиться?

— Они там… Зарма… лекарь… Он там знает… что оставить…

Они опять пошли в молчании. Константин вдруг резко остановился опять — так резко, что, непроизвольно выругавшись по-славянски, Феодор чуть не сбил его с ног.

— Скажи, этериарх, скажи… Это правда… Это правда, что говорят дядя… и патриарх Николай. Что мать моя… блудница и… не любит меня совсем и… хотела меня извести со своим любовником, паракимоменом[130] Константином?

Слухи такие по дворцу ползли желтым ядовитым дымом.

Этериарх знал, откуда они проистекают.

— А этому не верь, игемон. Как это мать — и не любит? У матери твоей кругом враги. Враги могут сказать, что угодно.

— А ты? Ты — друг или враг? Если друг, позволь мне хоть увидеть ее. Хоть издали.

Феодор ничего не ответил. Он шел позади императора и хмуро молчал, и серьезный порфирородный мальчишка, взглянув на него с замиранием, понял, что просит напрасно.

Вдруг страшная догадка пронзила Константина. Из вскинутых глаз выплеснулся испуг:

— Ее… больше нет? Они… убили ее?

— Нет, игемона жива, — уверенно ответил Феодор.

Мальчишка успокоился, поверил.

— Ну, если нельзя мне ее повидать, то тогда передай ей от меня вот это… Когда-нибудь. Скажи… Нет, ничего не говори, просто передай. Она посмотрит — и все поймет.

Мальчишка достал откуда-то из своих одежд и на ходу протянул начальнику варяжской стражи свернутый вчетверо пергамент с поразительно искусным изображением Угольноокой Зои. Она смотрела на Феодора как живая, грустная как Богородица в Святой Софии, словно молила о чем-то.

— Я боялся, что дядя… василевс Александр… пергамент из меня вытрясет. Как он меня тряс, ты видел? Какими словами императрицу и меня называл… Аза что? Я ведь ничего не сделал, всего-то пожелал ему доброго дня, о чем уж и жалею…

«Не переживет оскопления малец: книгочей, болезненный, вон тонкошеий какой, такому много не надо… — подумал Феодор. — Посильнее его — и те, случалось, отходили…»

Феодор держал пергамент и смотрел в глаза Угольноокой долго, слишком долго. На самом деле в этот момент он на ходу принимал решение. Рискованное, но необходимое. Для собственной совести, для себя самого.

— Нравится? — спросил Константин, польщенный тем, как внимательно и долго этериарх рассматривал его рисунок.

— Это ты… Порфирородный, сам… изобразил?

— Это совсем нетрудно. Хочешь, и тебя нарисую? Могу и без повязки, с двумя глазами нарисовать… Да, так даже лучше будет — с двумя глазами. И без этих эфелидес[131]…— маленький художник остановил на начальнике стражи пристальный, изучающий взгляд, словно уже примеривал его для портрета.

Феодор понял: «эфелидес» — это он о его веснушках. И улыбнулся: