Читать книгу "Юсупов и Распутин - Геннадий Седов"

Чудо-место, что твоя деревня! Живописные холмы на северном берегу с виноградниками и фермами, старинный мост через Сену восемнадцатого века, пришвартованная у лесистого бережка темная посудина с врезанными в борта окошечками. Уютна внутри, обжита, по-своему комфортна. Кухонька под жестяным козырьком на мостике, в нагретом на солнце душноватом трюме, разделенном переборками, — спаленка, гостиная с привезенным со свалки обшарпанным пианино.

Они спустились на несколько ступенек социальной лестницы, попали в незнакомый доселе Париж. Со стирающими на деревянных мостках белье женщинами, ночующими на берегу нищими обоего пола, бездомными стариками. На соседней барже расположилась семья цыган с кучей кудрявых ребятишек, в заброшенных дачах обитали непризнанные гении пера и кисти, уличные музыканты, безработные артисты, спившиеся военные, растратчики, воры, проститутки. Город на воде, казалось, не ложился спать: светился огнями костров, звучал пением и смехом приезжавших на пикники молодых людей, любовными стонами с озаряемых луной песчаных пляжей. Вставал с рассветом под петушиные крики, гудки буксиров на клубившейся белесым туманом реке, перебранку букинистов, открывавших на набережных картонные лавочки-коробки с горками пожелтевших от времени книг, журналов, газет, гравюр, рисунков, старых открыток.

Они прожили у Валери до конца лета. Свобода, покой, свежий воздух, мерцающая бликами на солнце синь реки. Хочешь, сиди целый день в пижаме на мостике с чашкой кофе, читай, предавайся мыслям, хочешь, уди рыбу, купайся в заводи, загорай. Вечерами собирались в салоне, пили дешевое разливное вино, музицировали — у Валери было волнующее густое меццо, эффектная внешность: смуглая кожа, иссяня-черные волосы, удлиненный вырез глаз — дитя Эллады! — могла украсить при желании эстрадные подмостки, но предпочитала жить как птица, не идти ни к кому в услужение: куда хочу, туда лечу…

Прибыл, наконец, долгожданный ответ из Лондона: решение суда первой инстанции оставлено в силе, апелляция «Метро — Голдвин — Майер» отклонена, студия перечислила на их банковский счет сорок пять тысяч фунтов стерлингов. Живем, господа, кровь проливали не зря!

Расплатились с долгами, выкупили часть заложенных драгоценностей, остаток денег умничка Ирина вложила в ценные бумаги.

В мае тридцать пятого года в Лондоне открылась выставка ювелирных изделий, устроители попросили их привезти на показ любимое матушкино украшение — жемчужину «пелегрину». Они вернулись на берега Темзы в ореоле победителей: еще не выветрился из памяти судебный процесс с Голливудом, газеты писали о баснословном числе драгоценностей, которыми владела в России их семья, в нескольких изданиях появилась репродукция портрета княгини Зинаиды Николаевны Юсуповой кисти Франсуа Фламенга, на котором родительница в расцвете легендарной своей красоты была запечатлена с овальной жемчужиной на груди на бриллиантовой подвязке.

В каталоге выставки она значилась как уникальная, каковой и была на самом деле, история ее сохранилась в семейных преданиях, была предметом изучения специалистов. Выловлена была в середине шестнадцатого века чернокожим невольником на расположенных в Панамском заливе Жемчужных островах, называлась «Блуждающая жемчужина» («La Peregrina» по-испански), принадлежала некогда испанской короне, фигурировала на двух портретах Веласкеса, изобразившего в парадном уборе супругу испанского короля Филиппа Второго Марию Тюдор. В Россию попала сложным путем, через множество рук. Продана была неким французским торговцем племяннице князя Потемкина, княгине Татьяне, вышедшей вскоре замуж за знаменитого своим богатством помещика Николая Юсупова. Дарилась по наследству — невестке Зинаиде Ивановне Нарышкиной, супруге последнего Юсупова по мужской линии, Николая Борисовича, фрейлине Татьяне Александровне Рибопьери, от нее, наконец, к младшей дочери Николая Борисовича красавице Зинаиде.

Вышел, однако, курьез: на выставке в залах Музея Виктории и Альберта на Гроумвил-стрит оказалось две «Блуждающие жемчужины» — матушкина и привезенная из Белфаста губернатором Северной Ирландии, третьим герцогом Аберкорном Джеймсом Альбертом Эдвардом семейная реликвия рода Гамильтонов — очень похожая по форме и цвету на их собственную, но вдвое крупнее. Он сходил любопытства ради в библиотеку Британского музея, полистал ювелирные справочники. Их «пелегрина» и «перегрина» Гамильтонов имели схожие истории, какая в самом деле принадлежала Марии Тюдор, можно было только гадать.

«Считайте, князь, — сказал, обращаясь к нему на торжественном обеде по случаю окончания выставки, герцог, — что морские сокровища двух наших семей некоторым образом нас породнили».

«Отлично! — воскликнул он с бокалом в руке. — В таком случае я буду называть тебя на «ты». Твое здоровье, Джеймс!»

«Твое здоровье, Феликс!» — расхохотался в ответ герцог.

Вернулись они домой под звуки мендельсоновского марша: учившаяся в Италии дочь телеграфировала из Рима, что собирается замуж за графа Николая Шереметева и намерена приехать вскоре с женихом за родительским благословением.

— Дочь невеста, а? — качал он в изумлении головой. — Дожили, мать, — обнял за плечи жену.

Ира счастливо всхлипывала у него на плече.

Выбор дочери они одобряли: фамилия Шереметьевых говорила сама за себя, Николай при знакомстве произвел хорошее впечатление: приятной наружности, воспитанный, намерен сделать деловую карьеру.

«Теперь можно спокойно умереть», — отозвалась на новость матушка.

Состояние ее месяц от месяца ухудшалось. Не вставала с постели, отказывалась от пищи, ходивший за ней врач разводил руками: медицина в подобных случаях бессильна, мы не боги. Держать ее во флигеле, по соседству с окончательно спятившей мадам Хуби, от которой сбежал муж, было неразумно, жена шурина Гаврилы предложила им меблированную комнату в опекаемом ею доме престарелых в пригороде Севр Савиньон. Мать долго сопротивлялась переезду, сдалась с трудом. Он перевез с камердинером на новое место ее скарб, привел в порядок комнату, вернулся, чтобы ее забрать. Представшая его глазам картина помнилась ему до конца дней: одетая, она сидела посреди пустой спальни на стуле, смотрела отрешенно в пол. По пути не промолвила ни слова. Вошла в новое обиталище, увидела на подоконнике любимые свои цветы, горестно разрыдалась.

Зимой у нее случился гайморит, принявший тяжелую форму, последовала опасная для ее возраста и состояния здоровья операция — она слабела на глазах, впала в беспамятство. Умерла на рассвете двадцать четвертого ноября, упокоилась на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, среди раскинувшихся вокруг пшеничных полей и березовых дубрав.

Год выдался тяжелым, несчастливым. У жениха дочери обнаружился туберкулез, свадьбу пришлось отложить, молодой граф уехал лечиться в Швейцарию, Ирэна порывалась последовать за ним, кричала с рыданиями, чтобы ее отпустили. Они с женой стояли на своем: видеться молодым пока не следует, согласие на брак они дадут только по заключении докторов о полном выздоровлении Николая. Ждать пришлось почти два года, пока лечивший юношу доктор Шеллер не прислал им из Лозанны подробное письмо с подписями представительного консилиума: больной окончательно поправился. В июне тридцать восьмого года они поехали со свадебными подарками в Рим, где жили родители будущего зятя. Здесь, в русском храме святителя Николая Чудотворца, состоялось скромное венчание уходившего от них в самостоятельную жизнь любимого чада.