Читать книгу "Вихрь - Оливия Уэдсли"

— Она ненадолго уехала, моя детка.

Карл вздохнул. В это время вошла няня, неся стакан молока.

Она рассказала Ирэн, как Анжель занималась с Карлом. Жан, Анжель и все эти события последних месяцев казались ей такими далекими теперь, когда, наконец, ее мальчик начал поправляться. Она решилась тоже отдохнуть, так как он в это время уснул.

Все предметы, вся комната были такими знакомыми, близкими, а между тем она чувствовала какую-то пустоту. Должно быть, она сама изменилась за это время. Усталость сковала все ее тело. Тяжелый сон прервал нить ее размышлений. Проснувшись, она увидела на столике депешу. Телеграфировал Жан из Гамбурга: «Люблю. Ответь, дорогая. Твой навеки. Жан». Ее душа наполнилась радостью. Жизнь снова показалась ей прекрасной и заманчивой. Карл поправлялся, и Жан тосковал. Она телеграфировала ему: «Люблю. Пиши подробно». Теперь она поняла, почему ее комната, ее собственная Комната казалась ей такой странно чужой. Не было Жана.

Отдых восстановил ее силы. За это время она успела забыть злосчастный Гамбург. Мрачные мысли, которые приходили ей на ум, когда она была с Жаном, теперь рассеялись. Остались только светлые воспоминания.

Жан сиял, читая телеграмму Ирэн. Когда он распечатывал голубой листок бумаги, Анжель не спускала с него глаз. В ответ на телеграмму, составленную ею с большим трудом по-английски, она получила от няни радостную весть, что Карлу лучше.

Когда она приехала, Жан встретил ее без особой радости. Он настолько был расстроен своей раной, что злился на всех. Эбенштейн был тоже не в духе, он имел неосторожность как-то сказать Жану, что рана Гаммерштейна совсем пустяк и что он скоро вернется на место службы в Петербург. Анжель не имела понятия, чем болен Жан, а потому первым вопросом ее было: «Что с тобой?» Вопрос этот был для него крайне неприятен, и он не знал, что на него ответить. Доктор, войдя в это время в комнату, вывел его из затруднения. После осмотра доктор заявил Анжель, что она сможет сама делать перевязки и что он зайдет проведать больного дня через два. После его ухода Анжель закурила папиросу и села в ногах кровати. Она смотрела на Жана не без иронии. Ее глаза, казалось, безмолвно говорили: «Опять наглупил?» Он посмотрел на нее сердитым взглядом, сдвинув брови.

— Я думаю заказать обед, — сказала она.

Жану разрешена была только курица или что-нибудь молочное, и он с отвращением смотрел, как Анжель с аппетитом ела омлет по-лионски и почки в мадере. Она все время мальчишески улыбалась.

— Ну! Я умираю от любопытства, расскажи мне теперь все. Тебе, наверно, стыдно, иначе ты бы все мне выложил в пять минут. Наверно, опять какая-нибудь история? Какой ты еще ребенок с женщинами!

Жан даже привскочил в кровати.

— Ты всегда несправедлива ко мне! Всегда! Я не сделал ничего дурного. Меня оскорбил один человек, и я с ним дрался на дуэли. Интересно, как бы ты поступила на моем месте? Я не сумасшедший, чтобы переносить всякие дерзости.

— А почему он тебя оскорбил? — допытывалась Анжель. — Наверное, из-за женщины?

Чувствовалось, что у нее спокойный и настойчивый характер.

— Дурочка, — проговорил Жан презрительно, — ты знаешь, есть такой тип женщин… Замужняя, — они почему-то всегда замужем — слишком нарядная и напудренная; одним словом, любительница сильных ощущений. Она и ее муж друзья Ирэн. Они часто приглашали нас обедать или ужинать. Мне это надоело. Она меня преследовала. Я был неосторожен, как дурак. Ничего особенного, понимаешь, просто мы с ней как-то раз обедали вместе, а потом об этом узнал ее муж. Кончилось дуэлью. Вот и все.

Анжель в это время стояла спиной к нему. Она медленно переставляла пузырьки с лекарствами на камине.

— И это все? — проговорила она с оттенком презрительного снисхождения в голосе. Она подошла к окну.

— Ты принадлежишь к числу людей, которым всегда всего мало.

Она круто повернулась. Вся ее маленькая фигурка выражала возмущение.

— Дурак! — крикнула она, — сумасшедший! Судьба тебе послала такое сокровище, а ты топчешь его в грязь. Неужели ты не мог избавить Ирэн от этой мерзости? Конечно, ты будешь говорить, что та женщина тебя преследовала, ведь так легко всегда найти оправдание. Иметь такую жену и так гнусно себя вести! Стоишь ли ты такой женщины? Пустоголовый мальчишка, талантливый, правда, но тряпка. Когда я приехала в день вашей свадьбы и увидела Ирэн, я подумала: ну теперь он переменится, образумится, станет человеком. А оказалось что? Мне следовало понимать, что ты не можешь измениться, лучше сказать, что ты меняешься слишком часто, но никогда не делаешься лучше. Этого с тобой никогда не бывает. Ты всегда останешься таким же с виду привлекательным, а на деле легкомысленным и ничтожным. Я это знала много лет тому назад, когда ты уезжал из дому. Ты, может быть, забыл, как трудно нам было снарядить тебя в дорогу? Мы отказывали себе во всем. Мать ходила в стареньких платьях, не могла никуда поехать отдохнуть, отец бегал по урокам после занятий в школе, а я шила, стирала целыми днями и бегала по разным поручениям. И все это из-за тебя, ведь ты был единственным сыном. А когда ты уехал — ни слова, ни звука. А потом пришло письмо. Твои дела были очень плохи. Он сильно побледнел.

— Плохи? — повторил он. — Умирал с голоду. Понимаешь, умирал с голоду в Париже, а ты думала, что я веселюсь!

— Но почему же ты голодал, почему? Потому что истратил все деньги и не хотел работать. Тебе могло хватить надолго, но ты предпочел их быстро, весело прожить.

Крепко стиснув свои маленькие руки, она горько рассмеялась.

— Боже, что за комедия твоя жизнь! Ты почти умирал с голоду, а теперь лежишь в шелковом белье, занимаешь пышные апартаменты в отеле. Ты выплыл! Какая ирония судьбы! В Кемберуэлле, в Лондоне, там не веселятся, там работают. Я вставала в пять часов и ложилась в полночь. Мы были бедны. Все работали. Нужно было выбирать — труд или голодная смерть. У нас не было богатых друзей и покровителей, готовых нас выручить. А ты, разбогатев, перестал нам писать. Я решила никогда больше не беспокоить тебя, но потом увидела, что с такими, как ты, нужно поступать иначе.

Жан делал попытки приподняться. Подойдя к нему, она уложила его на подушки. Они переглянулись. Выражение его лица было какое-то особенное. Нагнувшись к нему, она продолжала с нервным смехом:

— Судьба все же над тобой смилостивилась, она дала тебе сестру, милый братец.

— Я уже родился таким сумасшедшим.

В эту минуту он выглядел совсем мальчишкой.

— Я всегда стремлюсь к чему-нибудь, а потом остываю. Эта Гаммерштейн мне очень нравилась, а потом — конец.

Он посмотрел на сестру в упор:

— Ты права, мне всегда хочется чего-то, а когда я достигну цели, оказывается, что это не то. Дай мне сказать, я тебе расскажу все.

Откинувшись на спинку стула, она смотрела на него с непроницаемым видом. Его настроение было ей так знакомо! Эта потребность открыть свою душу была отчасти вызвана раскаянием, но, главным образом, здесь сказывалось его самовлюбленность. Такое самоунижение иногда доставляло ему неизъяснимое блаженство.