Читать книгу "Меня зовут Лю Юэцзинь - Чжэньюнь Лю"

Тяжело поднимаясь со ступенек, он сказал:

– Я-то думал, что им нужна только флешка. Кто же знал, что им и жизнь подавай! – Он снова присел на корточки и схватил за руку Ма Маньли: – Я понял: им надо уничтожить свидетелей. Того вора они уже убрали, теперь и мне недолго осталось жить. – С этими словами он с чувством ударил по ступеням: – Мало того, что меня обокрали, а тут еще в такое пришлось вляпаться!

Ма Маньли словно опомнилась:

– Я ведь тоже видела, что на этой флешке, значит, и я вляпалась? – Толкнув Лю Юэцзиня, она запричитала: – Давай тогда договоримся, что если тебя схватят, ты про меня ни-ни. Ведь у меня на родине еще дочь осталась.

В этот критический момент, Лю Юэцзинь, подобно Лао Юаню, решил сострить:

– Отлично, значит теперь мы будем делить свое горе и радость пополам.

Ма Маньли разозлилась и схватила его за шею:

– Да пошел ты, лучше я тебя прямо сейчас придушу!

Глава 26. Хань Шэнли

Хань Шэнли снова избили люди Лао Лая. Лао Лай был родом из Синьцзяна[29], но по национальности являлся ханьцем. Несмотря на это, чертами лица и высокой переносицей он походил на уйгура больше, чем сами уйгуры. При первой встрече его всегда спрашивали: «Ты – уйгур?» Поначалу он пускался в объяснения, мол, отец и мать были родом из Шанхая, но лет пятьдесят тому назад, включившись в кампанию помощи приграничным районам, переехали в Синьцзян, где родили его. Там они стали следовать местным обычаям, ели много говядины и баранины, и уподобились уйгурам. Но с годами в целях экономии времени Лао Лай перестал вдаваться в подробности, просто соглашаясь, что он уйгур. В западном районе Пекина Хайдянь есть парк «Цзычжуюань», с севера к нему примыкает местечко Вэйгунцунь, которое считается местом обитания синьцзянцев. Синьцзянцы продают здесь шашлычки из баранины, традиционные тюбетейки, домбры, уйгурские мечи и так далее. Товары у них поддельные, торговля тоже, а вот воруют они по-настоящему. Лао Лай являлся главарем местной синьцзянской банды. Главарем синьцзянцев он, ханец, стал не сразу, а после нескольких стычек с соперниками, так что это звание было выстрадано им собственными потом и кровью. Поначалу он внедрил много новшеств. К примеру, если раньше синьцзянцы кроме обычного воровства не брезговали разбоями, то теперь Лао Лай последние запретил. Ведь в противном случае все они попадали в категорию бандитов. Если воры орудовали исключительно руками, то у бандитов в ход шли ножи, а так и до убийства недалеко, поэтому, чтобы остаться в Вэйгунцуне, им не следовало переступать эту грань. Или вот еще пример: хотя раньше синьцзянцы имели свою территорию, воровали и грабили они везде, где им вздумается, что вызывало междоусобные стычки с чужими бандами. Теперь же Лао Лай постановил, что, подобно границам между государствами и провинциями, в Вэйгунцуне тоже будут установлены границы, за пределами которых воровать запрещается. Разумеется, что и другим ворам не разрешалось промышлять на их территории. Как говорится, другие не трогают меня – я не трогаю других. Уйгуры на словах с ним согласились, но на деле продолжали поступать по-своему. Как и ожидалось, законов никто не соблюдал, и Лао Лая это часто выводило из себя. Дней десять тому назад к землякам в Вэйгунцунь заглянул Хань Шэнли. Пообщавшись с приятелями, он прогулялся по торговому центру, а заодно «подработал». Пострадавшей оказалась средних лет женщина в очках: по ее одежде, походке и утонченным манерам Хань Шэнли предположил, что у нее должны водиться деньжата, иначе он прошел бы мимо. Заполучив ее кошелек, он выскользнул из торгового центра и уже на улице обнаружил, что его улов составил лишь триста с лишним юаней. Вместо купюр в кошельке лежало множество визиток, собственно, они и сбили Хань Шэнли с толку. Богачи очков не носят, очки – это удел нищих интеллигентов. Пострадавшая Хань Шэнли не заметила, зато его заметили несколько уйгуров. Они не стали хватать его на месте преступления, а взяли с поличным уже на улице, когда тот сокрушался над своей мелкой добычей. Промысел на чужой территории по всем нормам считался серьезным преступлением. Синьцзянцы, которые сами закон не уважали, увидав преступника на своей территории, решили наказать его по всей строгости. Сначала они хорошенько его отколошматили, разбив голову, а потом еще и предъявили штраф в двадцать тысяч. Хань Шэнли осознавал, что провинился, но не до такой же степени, чтобы, вопреки здравому смыслу, вместо трехсот украденных юаней отдавать в шестьдесят раз больше. Это уже не штраф, а какая-то обдираловка. Об этом Хань Шэнли и попытался сказать своим обидчикам. Если бы он промолчал, то все бы, скорее всего, и уладилось, но поскольку он заартачился, это вывело синьцзянцев из себя, и теперь они были уже неумолимы. А тот продолжал качать права. Тогда синьцзянцы угрюмо посовещались и потащили его в подвал, где привязали к трубе. Признай Хань Шэнли свой долг, они бы его тотчас отпустили, но поскольку он противился, они решили оставить его подыхать в подвале. Заметив, что подвал полон крыс, Хань Шэнли испугался и все-таки согласился написать расписку о долге в двадцать тысяч. Синьцзянцы поставили ему условие – начиная с этого дня выплачивать по две тысячи в течение десяти дней. Допуская, что он может скрыться, они заставили его найти в Вэйгунцуне поручителя. Хань Шэнли ничего не оставалось, как пойти вместе с ними к своему земляку, которого сегодня он уже успел проведать. Земляка звали Лао Гао, он тоже приехал из Лошуя, что в провинции Хэнань. В этом районе у него на улочке Санькэшу имелся свой ресторанчик хэнаньской кухни, где готовили тушеную лапшу. Кроме лапши здесь еще подавали острый овощной суп. Убедившись, что у Лао Гао есть постоянный бизнес, синьцзянцы запомнили его и отпустили Хань Шэнли. Тот отправился в больницу, где ему наложили восемь швов и сделали перевязку. На следующий день он, раненый, отправился на заработки. Работал он теперь не на себя, а на тех самых синьцзянцев. Нельзя сказать, что он стал воровать совсем недавно, однако поднатореть в этом ему не удавалось. Ему не то чтобы не хватало смелости – с этим у него все было в порядке, просто он часто промахивался с выбором жертвы, места и подходящего момента. То, что нищих интеллигентов он принимал за богачей, может служить лишь одним из примеров. Когда он ошибался с жертвой, это еще было полбеды, гораздо серьезнее дела обстояли, когда он ошибался с местом или временем, в таких случаях его уже могли поймать. Воровство – это своего рода искусство, тут главное – уметь четко вычислить подходящий момент. Хань Шэнли же любил действовать спонтанно, именно поэтому он терпел неудачи. Если момент он упускал, то уже в следующий миг охота объявлялась на него самого. В семи из десяти случаев он себя обнаруживал, и за ним начиналась погоня, зато он научился хорошо бегать. В двух случаях из десяти его ловили и либо избивали, либо уводили в полицейский участок. Наконец, в оставшемся случае все у него проходило удачно, но он не знал, что именно крал. С тех пор как его изловили синьцзянцы, Хань Шэнли трудился, не покладая рук. Раньше, когда он был сам себе хозяин, он мог работать в любое время, но теперь ежедневный долг в две тысячи, о котором он вспоминал, едва продирая глаза, не давал ему возможности расслабиться. Но сколько бы он ни работал, на умении чувствовать подходящий момент это никак не сказывалось. Раньше за день работы по семь-восемь часов в сутки, сейчас – по тринадцать-четырнадцать, но от этого его улов не становился больше. Раньше, поработав денек, ему перепадало юаней пятьсот, и это считалось нормальным. Иной раз, прокрутившись целый день, он вообще оставался без копейки, и это тоже считалось нормальным. Однако то, что считалось нормальным раньше, нельзя было считать нормальным сейчас. Синьцзянцы не давали ему ни дня отсрочки. Каждый день, когда он приносил часть долга, он непременно получал от них порцию пинков. Благодаря тому, что у Хань Шэнли нашелся поручитель, они не переживали, что он сбежит. При этом всякий раз грозно напоминали, что через десять дней срок уплаты истекает. Хань Шэнли винил во всем не этих синьцзянцев и даже не себя. Единственным виноватым в своих бедах он считал земляка Лю Юэцзиня. Тот задолжал ему три тысячи триста юаней, прошло уже три месяца, а возвратил он из них лишь двести. Сначала Хань Шэнли полагал, что у этого повара действительно нет денег и что угрожать ему бесполезно. Но когда у Лю Юэцзиня украли сумку, оказалось, что в ней лежало четыре тысячи сто юаней. Вместо того чтобы вернуть эти деньги Хань Шэнли, Лю Юэцзинь пожаловал их вору. Вот что бесило Хань Шэнли. Ладно бы эти отговорки Лю Юэцзинь приберег для обычных случаев, но ведь он видел, что Хань Шэнли пробили голову, навесили долг, а у Лю Юэцзиня даже ничего не шевельнулось в душе. Деньги здесь были уже не при чем, тут проявлялись его худшие из человеческих качеств. И пусть та сумма в три тысячи четыреста юаней не спасла бы Хань Шэнли полностью, по крайней мере, эти деньги оказали бы ему подспорье, и его хотя бы поменьше пинали. Потом Хань Шэнли, оставив Лю Юэцзиня, начинал винить себя. Все-таки и синьцзянцы, и Лю Юэцзинь были намного жестче, а сам он только бесчестил репутацию вора. С другой стороны, если он всегда нормально относился к Лю Юэцзиню, что толку было лютовать, когда тот потерял свои деньги? Теперь, чтобы получить от Лю Юэцзиня долг, Хань Шэнли следовало сперва помочь ему найти сумку, поэтому он и повел его к брату Цао. Он сделал это из корыстных целей, но кто же знал, что, познакомившись с братом Цао, Лю Юэцзинь возьмет и на полпути избавится от Хань Шэнли? Ведь уже на следующий день Лю Юэцзинь пошел в утиную лавку один. К счастью, люди брата Цао еще не успели найти Синемордого, и Лю Юэцзиню, который стал качать свои права, отвесили тумаков. Хань Шэнли нашел Лю Юэцзиня и стал спрашивать, почему тот предал его. Лю Юэцзинь без всяких объяснений стал обвинять Хань Шэнли в том, что тот его подставил: из-за того, что он связался с братом Цао, ему пришлось не только выложить задаток в сто с лишним юаней, но еще и зря потерять драгоценные два дня, которые он мог использовать на поиск вора. В общем, Лю Юэцзинь негодовал еще больше, чем Хань Шэнли. Едва оправившись после побоев, Лю Юэцзинь, похоже, считал, что теперь они квиты. Показывая перевязанную голову, он сказал Хань Шэнли: