Читать книгу "Мятеж обреченных - Алексей Калугин"

И все же месяц в штрафном лагере был предпочтительнее военного трибунала, после которого еще ни один солдат не возвращался обратно в часть. А в Управлении внутренней стражи поступку Юнни могло быть дано единственное определение – дезертирство. Совершенно понятно, что ни в Управлении, ни в трибунале никто не станет вникать в психологические мотивы действий рядового Юнни. О какой психологии могла идти речь, если, по мнению большинства офицеров, солдат представлял собой бездушный механизм, призванный беспрекословно выполнять все приказания командиров, строго следуя при этом правилам Единого устава строевой службы!

Да если бы у кого и возникло вдруг такое желание, Юнни и сам не смог бы внятно рассказать, с чего вдруг решил покинуть расположение части.

Он проснулся часа за два до подъема с чувством щемящей тоски и неизбывного одиночества, гнездящимися где-то под сердцем. Словно два червячка, которым тесно в пустой скорлупе лесного ореха, они сплетались и снова расползались в стороны, не то лаская, не то пытаясь удушить друг друга.

Юнни медленно выпустил воздух сквозь приоткрытые губы и, пытаясь прийти в себя, провел ладонью по лицу. Лицо было мокрым от слез. Он плакал во сне. Никогда прежде с ним такого не случалось. Да он и не видел снов с тех пор, как попал в армию. Дни, наполненные работой и учебой, казались удивительно короткими, но вечером, едва только добравшись до постели, Юнни падал и засыпал мертвым сном, который прерывал лишь пронзительный звонок побудки, возвещающий о наступлении нового дня.

Но сегодня ночью ему приснилась сестра. Она была не такой, как на фотографии, которую прислала ему вместе с сообщением о смерти сестры тетя Миса. Юнни даже не узнал Гайлу, взглянув на маленький прямоугольный кусочек матовой фотобумаги. Нет, не могло это странное существо с лицом, похожим на череп, обтянутый сухой, полупрозрачной кожей, и огромными, полными страдания глазами, которые, казалось, уже заглянули по ту сторону границы жизни и смерти, быть его сестрой! Во сне он видел Гайлу маленькой девочкой с торчащими в стороны косичками и россыпью веснушек на носу и щеках. На ней было зеленое платьице, которое, как помнил Юнни, мама сшила для его младшей сестренки из своей старой юбки. Так Гайла выглядела до той страшной эпидемии сухого кашля, унесшей жизни их родителей и превратившей десятилетнюю девочку в инвалида с кровоточащими обрывками плоти вместо легких, неспособную самостоятельно даже подняться с постели. Смертельно больной ребенок и шестнадцатилетний юноша, который не имел ни малейшего шанса найти работу, остались на попечении тети Мисы, пожилой бездетной сестры их матери, о существовании которой брат с сестрой прежде даже и не знали. Врач, который временами заглядывал в их квартал, населенный по большей части безработными, которые пока еще не потеряли последней надежды и не опускались до попрошайничества на улицах, хотя и вели уже, по сути, нищенское существование, только тяжело и безнадежно вздыхал, но все же прописывал Гайле какие-то лекарства. При этом он обязательно говорил, что никакие лекарства не помогут, если девочка не будет хорошо питаться и бывать на свежем воздухе.

Ну, со свежим воздухом дело как раз обстояло неплохо. Каждое утро, если только за окном не лил дождь, тетя Миса выносила Гайлу на улицу и оставляла ее на скамеечке возле подъезда. Гайлу знали все жильцы дома, и кое-кто из них время от времени даже делился с несчастной больной девочкой, когда самим удавалось перехватить где-нибудь немного еды. Как-то раз Юнни увидел, как принимает Гайла эти скудные подаяния. Сосед с третьего этажа, постоянно ходивший в серой заношенной рабочей куртке, положил ей на колени половинку вареного керпа размером с кулак и погладил девочку по голове. Гайла отрешенно смотрела в сторону, словно и не замечала ни пожилого рабочего, ни вкусно пахнущего керпа у себя на коленях. Она не благодарила почти незнакомого ей человека, который, возможно, сделал ее жизнь на день длиннее, но и не отказывалась от предложенного. Казалось, она воспринимала все происходящее, как некое действо, к которому она не имеет никакого отношения. Ей было всего лишь чуть больше десяти лет, а она уже не принадлежала этому миру. Жизнь текла мимо нее, и, что самое ужасное, Гайла прекрасно понимала это и даже не пыталась бороться с неизбежным.

Тете Мисе порою удавалось подработать в прачечной, обстирывающей близлежащие воинские части. За эту работу платили не только вконец обесценившимися гурками, на которые даже в магазине нельзя было ничего купить, кроме зажигалок, соли и грубого мыла со щелочью, от которого руки покрывались глубокими трещинами, а еще и армейскими продовольственными купонами. Но того, что она зарабатывала, не хватало на трех человек.

Юнни, для того чтобы хоть что-то добыть, сутками дежурил у ворот консервной фабрики. Временами, когда кто-то из грузчиков не являлся на работу, из ворот выходил начальник смены и тыкал пальцем в одного из сидящих на тротуаре безработных. Невысокому шестнадцатилетнему пареньку трудно было конкурировать с крепкими, здоровыми мужчинами, ждавшими вместе с ним возможности заработать хоть что-нибудь для своих семей. Пару раз счастье все же улыбнулось Юнни, когда палец начальника смены указал на него.

Платили временным грузчикам ровно вполовину меньше, чем постоянным рабочим. Но жаловаться не имело смысла – за воротами фабрики стояла толпа безработных, готовых таскать на себе любой груз и за гораздо меньшую сумму.

Во второй раз, когда Юнни получил свои гурки и выходил за ворота фабрики, кто-то из местных рабочих, проникшись состраданием к несчастному пареньку, сунул ему под куртку замороженную тушку хиваза. Он был совсем маленький, размером с грыку, но Юнни казалось, что все вокруг знают, что спрятано у него под одеждой. Кусочек замороженного мяса с костями жег кожу Юнни, словно раскаленное железное клеймо, которое должно оставить свою отметку на теле на всю оставшуюся жизнь.

После того как мясо хиваза было сварено и съедено, Юнни три дня боялся выходить из дома. Воображение живо рисовало ему рослых молодцев из внутренней стражи, поджидающих незадачливого вора возле ворот консервной фабрики. А всякий раз, когда он слышал шаги на лестнице, ему казалось, что это идут за ним. И сколько он ни твердил себе, что исчезновение одной-единственной малюсенькой тушки хиваза скорее всего останется и вовсе не замеченным, а если пропажа и будет обнаружена, то среди сотен людей, проходящих через ворота консервной фабрики, найти вора будет практически невозможно – доводы разума были бессильны против страха оказаться пойманным на воровстве.

Кража государственной собственности являлась самым страшным преступлением в Правовом законоуложении Пирамиды. Даже убийцы и насильники могли рассчитывать на снисхождение судей – но только не те, кто дерзнул покуситься на имущество, принадлежащее Пирамиде. А поскольку Пирамиде в Кедлмаре принадлежало практически все, включая и население страны, то под судом мог оказаться каждый, рискнувший взять со своего рабочего места и отнести домой даже ржавый гвоздь или разогнувшуюся канцелярскую скрепку, которые, утратив свои полезные свойства, тем не менее продолжали оставаться государственной собственностью.

Но несмотря на регулярно транслируемые по телемониторам показательные процессы над расхитителями государственной собственности, неизменно заканчивающиеся вынесением обвинительного приговора, по которому враг общества должен был вернуть свой долг гражданам Кедлмара, отработав двадцать пять лет в трудовом лагере, воровали все рабочие и служащие гражданских специальностей. Люди тащили с работы домой все, что могли и сколько могли. Даже тетя Миса временами приносила из прачечной то пригоршню слипшегося в комок стирального порошка в кармане, то кусок серого мыла за пазухой. И дело было вовсе не в патологической склонности кедлмарцев к воровству, а в той беспросветной бедности, в которой приходилось им жить. Гурки, которыми выдавали зарплату госслужащим, стоили дешевле бумаги, на которой они были напечатаны. А продовольственные пайки были настолько малы, что не могли спасти от голода семьи тех, кто их получал. Единственным способом хоть как-то свести концы с концами было воровство. Все необходимое для жизни, начиная с продуктов питания и заканчивая туалетной бумагой, давно уже превратившейся для широких слоев народонаселения Кедлмара в непозволительную роскошь, на смену которой пришли газеты, напечатанные на грубой серой бумаге, можно было достать только на черном рынке. Но гурки там были не в почете – к расчету принимались только продовольственные купоны или товары.