Читать книгу "Ангел в петле - Дмитрий Агалаков"

Рита вошла с подносом, поставила его на столик, села рядом.

— Зрелище «Памяти Ионеско». (Он улыбнулся: они думали одинаково. Что и говорить, две половинки. Передушить бы всех, кто вставал у них на пути, пытался разбить их!). Уже почти полчаса, как самолет прилетел в Ирландию, а он все еще не вышел. — Она недоуменно покачала головой. — Наверное, ему переливание крови делают, приводят в чувство. Вот позорище! А, с другой стороны, интересно: что дальше-то будет? До чего докатимся?

На аэродроме топтались ирландцы — президент и министры. К трапу никто не выходил. Да, мир двигался по намеченному графику с предельной точностью. Сбился он только, когда дело касалось его, Дмитрия Савинова… Что ж, в этом была тоже своя польза: он заработал две тысячи баксов.

Глава седьмая. Снежный ком

1

Ночной летний дождь, насыщенный теплотой и свежестью, готов был сбить с ног. Редко случаются среди испепеляющего июля такие дожди. Задрав голову, зажмурив глаза, Савинов подставил лицо водяным струям. Точно Провидение посылает их на землю смягчить людские сердца, утолить жажду, укрыть с головой благословенным потоком. А главное, заставить вынырнуть из него новыми, счастливыми, какими они были в начале всех времен: в прекрасном, полном света и радости саду. В такую ночь, слушая дождь, хочется любить и быть любимым, жить этой ночью, в чьей власти помочь тебе дотронуться до стоп Бога, может быть, до Его рук. Когда Он запросто готов простить тебе все, чем ты оскорбил Его: обманом ли, недоверием, непрощением — близких ли, далеких.

Вода текла ему за шиворот, уже пробиралась по груди и лопаткам. Летний дождь ночью — благословение. И благословляет он на то, на что сам ты уже вряд ли мог рассчитывать. На искупление и любовь, которые, думал ты, отныне — привилегия других, только не твоя. Ты давно решил, что обделен, и вдруг благодать посылается тебе с Чьей-то ладони, едва различимой среди ночного сумрака и все изменяющей вокруг воды, преломляющей пространство как ей будет угодно, но всегда прекрасно… И оттого Савинов еще больше ненавидел мальчишку, заставившего его бросить в эту ночь любимую женщину; в эту ночь, когда, возможно, могло произойти чудо, осветить его, Дмитрия Савинова, жизнь как-то иначе: другим светом, настоящей теплотой.

Пролетев до микрорайона, оставив машину за углом, он двинулся за худощавой фигуркой юноши, обошедшей свой дом. Илья брел наобум, точно ему все равно было куда идти.

А в общем, Савинов не сомневался: так оно и происходило на самом деле.

Завернувшись в плащ, он шагал крадучись, точно был бродячим котом, голодным, злым, и теперь видевшим только одно — свою добычу. Этой добычей была птица: подбитые крылья, хромая лапка. Но отчаяние в душе у обоих объединяло их. И не важно, знал ли сейчас об этом мальчишка! Главное, об этом знал он, Дмитрий Савинов. Но отчего же отчаяние клокотало в его душе? Мальчишка отвергнут, нелюбим, жалок! И еще более жалок и неприятен для Риты, чем для него.

Но как же быть с ним, охотником? Чего он боялся все это время? Что заставляло его страшиться завтрашнего дня? Почему он перестал понимать суть своих шагов? Куда ведут они — точно ноги его несли сами по себе? И не придется ли следующий шаг на бездну? Будет ли жив он завтра и жив ли сегодня? Может быть, именно теперь, в постели с любимой, отдалявшейся от него с каждым днем, часом, минутой, — чего она и сама пока не замечала, — он смог бы вернуться на круги своя. Хотя, где они были, эти круги: в кафе «Ласточка»? На веранде его дачи, когда они были первый раз вдвоем? На верхней палубе дивного парохода, когда вокруг до горизонта сверкало на солнце Средиземное море?

Или где-то еще?..

Неужели все будет так, как уже однажды было когда-то? И чего он боялся пуще смерти. Только виной всему на этот раз выходил мальчишка, тщедушный гений с сивой порослью на подбородке, шагавший сейчас впереди, охваченный дождем, по тротуару. Но только ли этот мальчишка? Не он ли сам разыграл партию иначе, чем хотел когда-то? И вот оказался выброшенным на улицу — ночью, в ливень: ожесточенным, едва ли любившим кого-то и особенно себя.

Все дело было в мальчишке! Не будь его, мир бы крутился иначе, мир, подаренный ему вторично! И чего же он теперь хотел больше: уберечь Инокова или расправиться с ним, отделаться раз и навсегда?.. И вот теперь, бесшумно, по-кошачьи, он крался за ним — след в след: ни одного лишнего движения, ни единого звука. А если что-то и случится, дождь мигом проглотит любой шум, отзвук, смоет его, растворит в себе.

Улица сменяла улицу, проходили перекрестки. Редкие машины, вырывая у темноты и дождя светом фар пространства, пролетали мимо.

«Куда идет этот юнец? — спрашивал Савинов. — Где решил остановиться? И думает ли он вообще останавливаться? Или путь его ведет на край земли? К небу? К утерянным подсолнухам и белым ангелам?»

Час назад позвонила мать Ильи и слезно просила приехать. Она сказала, что Илья не в себе, что он кричал на нее так, как никогда раньше. Что он угрожал, плакал, а потом сказал, что уйдет из дома и больше никогда не вернется. Что ни она, ни «их благодетель», — Зинаида Ивановна произнесла эту фразу мягко, но в устах Инокова наверняка она звучала с презрением и лютой ненавистью, — могут больше не рассчитывать на его картины. Потому что писать их будет некому.

Савинов просил, требовал задержать его. И так торопился, что даже опередил ее сына.

Подкараулил, пошел за ним.

Где-то рядом — за стеной дождя — загремел трамвай. Еще один край города. Угол. Трамвай гремел за домами, уже за ближайшим домом, готовый вывернуть, надвинуться, разрезать ночное пространство, как масло отточенным ножом.

Савинов прибавил шагу, побежал. Потому что бежал и Илья. Все уже было понятно, решено. Свет фар обжег утопающие в дожде рельсы, бурлящую между ними воду; гремящий трамвай вылетел из-за дома, стал разрастаться…

Савинов был уже за спиной Ильи, — тот сделал шаг вперед, протянул к трамваю, точно к Спасителю, обе руки; Дмитрий Павлович схватил его за мокрый шиворот в тот самый момент, когда пальцы Ильи утонули в рыжем свете фар, когда, точно опомнившись, в последний миг, пронзительно, истошно загремел трамвайный звонок.

Он рванул его на себя. Трамвай, скрежеща колесами о рельсы на повороте, пронесся мимо…

Савинов повернул художника к себе, тряхнул его, что было силы.

Илья обмяк. Глаза его были пусты, члены не слушались. Савинову хотелось ударить его и как следует отлупить, что было силы, но он сдержался.

— А ведь я вспомнил вас, Дмитрий Павлович, — поднимая глаза, мокрый и жалкий, вдруг проговорил юноша. — Я был тогда мальчишкой и смотрел в окно. Еще там, на Барятинской. И к моему окну подошли вы. Вы стояли под зонтом и смотрели на мое окно. А я на вас. Вы еще тогда выследили меня, вы все знали наперед, ждали, когда я вырасту, возьму в руки кисть. Угадал? А потом вышло солнце, и у меня сердце от счастья едва не разорвалось. Я запомнил тот день! Меня тогда ангел крылом коснулся. И я понял, кто я, зачем, чем буду заниматься. А вы все стояли и смотрели под своим черным зонтом. Потому что вы — дьявол, Дмитрий Павлович. Хорошо, что я вам сказал это. Я больше вас не боюсь. Жалко только, что о вас ничего Маргарита Васильевна не знает. Она — хорошая, добрая. Она верит вам. Пока верит!..