Читать книгу "Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази"

На губы красную помаду. Красную, как мои стены. Опиум.

— Я иду, — крикнула я вниз, но ждал меня только Фернандо.

Он вскрыл «Пайпер-Хайдстик», разлил его в два высоких узких богемских бокала, больших, как цветочные вазы. Они были такими важными и громоздкими, что вино следовало срочно переливать из них в утробу, не давая им себя запугать, поэтому мы пользовались ими только в минуты, отмеченные горем или восторгом. Фернандо потушил свет, и мы сели за маленький чайный столик перед дверью на террасу. Фонари в переулке светились желтой дымкой, рисуя бархатистые складки на полированных камнях пола, и я уже поняла, что знаменуют сегодня большие богемские бокалы.

— Я просто хотел немного поговорить, пока мы не спустились вниз. Спешить некуда. Пока они рассядутся, посмотрят меню… Миранда с Тильдой пошли пройтись, сказали, что присоединятся к нам позже. Барлоццо держится поблизости на случай, если тем двоим понадобится посредник.

— Я должна за что-то извиниться?

— Нет. Нет, конечно. Разве что за то, что они — все, кроме Барлоццо, конечно, разделяли общую жизнь — кто больше, кто меньше, в той или иной форме — с очень давних пор. И я думаю, то, что здесь произошло, что волей случая произошло здесь нынче вечером — это личное дело. Такое, которому куда правильнее происходить без участия посторонних. Без тебя и без меня, без пригляда Барлоццо. Не знаю, что принесет их встреча. Барлоццо верно сказал — noblesse oblige. Эдгардо доблестно пытался, и пытается, спасти вечер, а может быть и большее, но я все же сомневаюсь, что хоть кто-то из них чувствует себя непринужденно. Ну, может быть, Тильда. Она способна вынести больше драмы, чем остальные. Но даже она явно переживает за друга. Пожалуй, я вот что хотел тебе сказать, о чем хотел попросить, пока мы не спустились вниз: пожалуйста, ни сегодня, ни, пожалуй, вообще, не заводи разговор об этом своем ужине. О своем пире, На котором ты мечтала собрать их всех и бог весть кого еще. Миранда мне говорила, что ты собиралась позвать Орфео и Луку вместе с Бенджаминой и Магдой, да? С парой гранд-дам, ужасом Виа Малабранка? Милая, попробуй мне объяснить, почему ты забываешь или не хочешь знать о существовании старинных культурных и социальных барьеров? Неужели ты в самом деле ждешь, что две увешанные драгоценностями, опирающиеся на трости столетние патрицианки сядут за один стол с пастухами? Или, если хочешь, что пастухи сядут за один стол с ними? Так и хочется спросить: «Как ты смеешь, Чу?» Миранда со свойственной ей откровенностью объясняла тебе, что это самонадеянность. Что так не делается. Что это дерзость. Неуважение к обычаям людей. Я вынужден с ней согласиться.

— Не забыл ли кто из вас еще какого-нибудь моего недостатка?

— Разве что тщеславия. Нет, давай назову это нескромностью. Здесь действует твое очень эгоистическое желание. Ты нуждаешься, ты хочешь. О, сюда входит и твоя щедрость, но ты могла бы найти для нее и иное применение, кроме как полагать, упрямо настаивать, что, собрав за столом, вместе с парой пастухов изюминки ради, группу людей, разделенных и связанных общей болью, ты их… не знаю, как сказать… Исцелишь? Это подходящее слово? Ты, кажется, страдаешь навязчивой тщеславной мечтой о «пире Баббеты». Но ты — не Баббета, а наши друзья — не маленькие слабодушные шведы, которые прослезятся в едином порыве над миской черепахового супа.

— Там были норвежцы. И я ни на чем не настаиваю. Я еще никого не приглашала. А если бы пригласила, никто не обязан принимать приглашение против воли. Всякий, кто захочет, может отказаться. И откажется. Я говорила об ужине, Фернандо, это не королевский эдикт с приказом присутствовать на публичной казни. Я не вижу культурных барьеров, которые так ужасают вас с Мирандой. Для меня они не существуют. Это одно из преимуществ иностранки. Свежей, ничем не связанной иностранки, которая принесла свои культурные и социальные взгляды из-за моря. Хотя ей ужасно редко выпадал случай применить их за последние пять лет. Там, откуда я родом, друзей и соседей приглашают на ужин. И я ничего такого не думала, кроме как пригласить на ужин друзей и соседей.

— Ты забудешь свою мысль об ужине, Чу?

Если прежде я этого не понимала, то теперь поняла до конца: я — подросток, барахтающийся среди непомерных страстей и эпического молчания этих латинян. Щенок из Нового Света, невылизанный щенок, грызущий тапочки старцев. Муж знал, что мое молчание означает покорность. Я не позволила ему обнять меня. Уперлась кулаком ему в грудь. Он поцеловал меня, но я не ответила.

Глава 21
ЧЕРНЫЙ ГАЛСТУК, ПЛАТЬЕ ДЛЯ КОКТЕЙЛЯ

В жизни на Виа дель Дуомо для нас было мало нового — за два года мы исходили ее маленький приход вдоль и поперек. И наблюдали — день за днем, гвоздь за гвоздем, стойка за стойкой — возрождение давно заброшенного зала в палаццо Убальдини — так что и он был нам давно знаком. Однако бывать там и быть там — не одно и то же.

Раньше мы заходили в дом, обычно по пути в другое место, а теперь просыпались в нем — давние любовники, которые наконец-то поженились. Вливаясь в неизменный ритм жизни округи, мы высматривали, выжидали малейшего разрыва в течении дня или вечера, чтобы вклиниться в него, чтобы сблизиться все тесней и тесней. Словно пытались попасть в ногу с марширующим отрядом, мы — особенно я — то и дело сбивались с шага, но наконец поймали ритм и довольно скоро нашли свое место.

Первым, с кем мы здоровались по утрам, был бакалейщик Джованни. Распахивая дверь на улицу в восемь часов, мы видели, как он выгружает свежий хлеб из деревянных ящиков, прикрепленных к его мотоциклу. Он возил хлеб, незавернутые, набросанные как попало буханки, из пекарни на Виа Скальца. Он протягивал нам руку ладонью вверх и желал доброго утра, пока мы ее пожимали: шершавую твердую ладонь, нагретую теплым хлебом, и я завидовала такому, как у него, началу дня.

Неизменно элегантный Франко в полотняном фартуке подметал ступени своего заведения, спрыскивал мостовую водой, распоряжался подъезжающими и отъезжающими фургонами и грузовичками доставки с азартом лондонского «бобби». Каждый доставщик подвозил сокровища для него или Джованни и Эмилио, чей магазин, расположенный дальше по улице, был заставлен полками с домашними кабаньими колбасами, сырами, кувшинами и банками лучшего умбрийского масла первого отжима, полученного из плодов его собственных старых олив. Табачник Рафаэлло тоже подметал мостовую и, когда мы останавливались поздороваться, извлекал из кармана приготовленную для Фернандо пачку сигарет, бурчал, что расплатится венецианец при случае, и отворачивался помочь Джованни разгрузить молоко и сливочное масло.

В этот момент на сцену выступал ювелир из крошечной лаборатории-bottega, зажатой между табачной лавкой и заведением Франко. У Алессандро были курчавые каштановые волосы, стянутые в «конский хвост», шерстяная шапочка, надвинутая на лоб над улыбчивыми глазами, и он, так же, как Джованни, пожимал нам обоим руки, желал доброго дня и отворачивался отпереть дверь в свои драгоценные владения. Итак, вся труппа в сборе. К половине девятого полный автобус немцев, испанцев или американцев рассыпался по магазинам керамики, а дети в голубых фартучках, торчащих из-под курток, криками расчищали себе дорогу к школе. И, даже в декабре, племя местных стариков собиралось, чтобы пожимать руки, обниматься и целоваться, и рассаживалось на солнышке на лавочках, расставленных специально для них у стены часовни тринадцатого века.