Читать книгу "Венерин волос - Михаил Шишкин"

Ответ: И я спросил: «Господи, как ты мог все это устроить?».

Вопрос: И тут вас позвали к Серому, а он сидел в гинекологическом кресле. Так?

Ответ: Да, мы должны были выносить из подвалов старой больницы всякую рухлядь. И во дворе стояло проржавленное непонятное кресло. Такое самое. И Серый в него уселся, растопырив ноги в сапогах, пощелкивая резинкой от трусов. Кроме синих трусов, на нем ничего не было.

Вопрос: И вас не смутило, что вы по снегу хрустите, дышите легким ночным морозцем, а он в одних трусах?

Ответ: Я об этом в ту минуту как-то и не подумал вовсе. Позвали к Серому, я и иду — чего тут спрашивать. Там как раз били гагауза. Дохленький такой парень из Молдавии, даже не знаю, как он к нам попал. Серый сказал, что гагаузы — вообще не народ, а потомки оставшейся там турецкой армии, а само слово «гагауз» в переводе с турецкого означает «предатель». И каждый должен был подойти и что-то с ним сделать. Я ударил его носком сапога по голени — тот даже подскочил, схватился за ногу от боли. Предатель он и есть предатель, чего его жалеть. Даже неважно: гагауз, не гагауз.

Вопрос: И что гагауз?

Ответ: Да ничего, поскулил в уголке и стал вместе со всеми вытаскивать больничные кровати во двор.

Вопрос: И тогда?

Ответ: И тогда я спросил: «Как ты устроил этот мир, Серый?».

Вопрос: А он?

Ответ: А он ответил, пошлепывая по животу резинкой от трусов: «В каждом плевке летит вселенная. Ведь это только кажется, что часовой неподвижен, а солнце садится — тогда как всем со времен Коперника известно, что солнце стоит на месте, а мир летит к черту. Сначала был человек, потом его плевок. Чтобы отправить в полет вселенную, я должен был создать человека. И создал я плоть его — от этой усеянной окурками земли, кровь его — от ржавой воды из-под крана, очи его — от зеленого бутылочного стекла, кости — от ножек нар, ум — от облаков, жилы и волосы — от пожухлой травы, пульс — от сквозняка, дыхание — от ветра, перхоть — от сухой снежной поземки. И повелел я, чтобы он бродил по свету в поисках Бога, мяса и самок. И чтобы на дороге всегда исчезали следы, но оставалась нога. И чтобы говорили о собаке — умерла, а о человеке — сдох».

Вопрос: Но вы хоть поняли, как трудно быть хозяином мира! Ногти хотят жить, и они не виноваты в том, что вы их грызете. Черепаха хочет узнать, что будет в конце, а ребенок раскалывает ее об асфальт, чтобы узнать, что было в начале. Пахарь просит дождя, а моряк — попутного ветра и ясной погоды, генерал — войны, а солдат мечтает, как вернется домой и выбросит погоны в форточку.

Ответ: О чем вы?

Вопрос: О том, что если мы и действительно только какой-то атом в харкотине Серого и летим к черту, то и в той вселенной из плевка все равно сидит в форточке кошка и ловит лапой снежинки. И в той вселенной тоже есть какой-нибудь Талмуд, в котором рассказывается, как к мудрецу прибежал теленок, скорбящий, что его хотят зарезать, и мудрец сказал ему: «Ступай, куда тебя ведут — на то ты и создан».

Ответ: Какая кошка? И что все это значит?

Вопрос: А то и значит, что сначала я — старослужащий, а вы — салабон, а потом, наоборот, вы — старослужащий, а я — салабон. Кто-то ведь должен нас, салабонов, учить! Просто нужно понять судьбиный язык, ее воркование. Мы же слепцы от рождения, ничего не видим и не можем уловить связь событий, единение вещей — так крот копает свой ход и натыкается на толстые корни, и для него это просто непреодолимое препятствие, и он не может представить себе крону, которая питается этими корнями. Так взвод, идущий походным маршем с полной выкладкой по лесной дороге в середине бесснежной зимы, когда голые ветки деревьев уже полезли из утреннего тумана, тоже не может осознать ту самую крону — ее цвет осенью, ветер, шорох ее листьев и то, что она похожа на чьи-то легкие. Позвоночные и беспозвоночные по-разному реагируют на окружение — первые повышают свою температуру, когда температура среды падает, и все равно замерзают, а другие живут всегда в гармонии со средой и, если наступает зима, превращаются в лед, а потом, переждав, оттаивают. Нужно переждать, перетерпеть, и тогда мы станем черпаками, и будем освобождены от побоев, а там и дедами, и тогда уже нам с вами будут стирать х/б, подшивать воротнички, чистить сапоги, чесать пятки, и в столовой будем накладывать себе полные тарелки с горкой, а что не сможем съесть, то оставим на тарелке, предварительно харкнув туда, чтобы не могли доесть голодные юноши, еще так мало знающие о любви и так много о ненависти. И если кто-то из салаг сядет в нашем присутствии на единственный табурет в бытовке, то мы скажем, похлопывая резинкой на животе, что здесь произошло оскорбление деда, и поэтому каждый сейчас подойдет и плюнет недотепе в харю. И никто не осмелится нам с вами перечить. И каждый подойдет и плюнет. Этим держится та вселенная в летучем плевке — иначе мир распадется, развалится, разлетится, как стопка исписанной бумаги по паркету.

Ответ: Это необходимо?

Вопрос: Это же инициация. Чудо превращения прыщавой гусеницы в перламутровую бабочку! Приобщение к загадочному и удивительному миру взрослых! Ритуал мужества, пройдя через который, вы разнесете это таинство по всей родине, во все гаражи и постели. Подумаешь, плюнули, или поссали, или перднули! Чтобы стать мужчиной, в каждой культуре что-то придумали. Не вы первые, не вы последние. Тот же Тацит сообщает, что у хаттов салабон не стриг бороду и усы до тех пор, пока не убивал врага. У тайфалов и герулов вы не дотронулись бы до женщины, пока не убили бы вепря безоружным! Скажите еще спасибо, что вам между ног ничего не отрезают, как некоторым. А на Суматре вообще делают юношам не об- а подрезание, вскрывают нижнюю часть уретры, после чего мужики могут мочиться только сидя, как женщины. Все просто: юноши, молодые воины должны потерять свою человеческую сущность и обрести сущность более высокую, стать волками, или медведями, или дикими собаками. Так что ничего страшного. Помучили и помучили. Дело же не в этом.

Ответ: А в чем?

Вопрос: В красоте.

Ответ: Что же здесь красивого — в звуке шлепающей о живот резинки трусов?

Вопрос: Вспомните, как солдаты играли во дворе той больницы в футбол дырявым резиновым мячом, и после каждого удара появлялась вмятина, которая потихоньку затягивалась — мяч как бы переводил дух, втягивал в себя через дырку воздух. Потом Серый, вскочив со своего кресла, ударил так сильно, что мяч стал похож на резиновую шапку. Разве вы не чувствуете в этом красоту? Не с глянцевой обложки в витрине киоска, а настоящую, живую. Не говорю уже о том, что эти люди в синих трусах и сапогах, бегающие за мячом-шапкой по больничному двору, усеянному битым стеклом, заключили обет жертвы, готовы отдать себя, свои мозги-облака, свой пульс-сквозняк, свое дыхание-ветер другим, тому же отечеству — разве в этом нет красоты? Разве не красивы были те двое, поднимавшиеся на гору с вязанкой дров для жертвы старик и мальчик, который все спрашивал: «А где же агнец, отец?». А старик отвечал: «Подожди, увидишь!». Так и здесь — вот они бегут все вместе, загорелой, потной гурьбой, топая тяжелыми сапогами, скользя на осколках стекла по асфальту, и им кажется, что они бегут за мячом, чтобы побольнее ударить его в живот, но это им только кажется. Они бегут за испустившим дух мячом с больничного двора на разбитый проселок, и дальше то ржаным полем, то березовым лесом. Иногда останавливаются перевести дух, когда кто-то запустит мяч на крышу гаражей, и вот пока кто-то громыхает сапогами по железным крышам, они, будто опомнившись, спрашивают: «Серый, а где же жертва? Где агнец?». «Подождите, узнаете!» — отвечает тот, и тут снова сбрасывают с крыши мяч, и все бегут веселой гурьбой дальше. Топают сапоги по ржаному полю, по березовому лесу. И назавтра всегда будет война.