Читать книгу "Плохая дочь - Маша Трауб"

Конечно, я сначала хотела зайти к ней в палату, чтобы хоть немного подготовиться к разговору. Но заведующая встретила меня около лифта. Не понимаю, как она меня вычислила.

– Вы родственница? – спросила она.

Мне очень хотелось отречься от родства, но не удалось.

Заведующая пригласила меня в кабинет, предложила присесть и долго заполняла документы. Я терпеливо ждала, представляя, что нахожусь внутри художественного фильма как актриса. Или как зритель, который вдруг оказался по другую сторону экрана. Это ведь нарочно не придумаешь. Начальник или какой-то другой важный и страшный человек сидит и пишет, а вызванный на ковер мелкий человечек сидит на краешке стула, молчит, теребит в руках платок или вытирает мокрые ладони о брюки, но боится начать разговор первым.

– Ваша родственница… – наконец с тяжелым вздохом начала разговор заведующая, когда я уже вжилась в роль и решила для себя, что все происходящее – кино, просто кино. А в действительности я – взрослая женщина, у которой тоже есть работа, заботы, собственное мнение и, наконец, голос. Пока я составляла про себя гневный монолог и представляла, как сейчас встану, громко объявлю, что не намерена ждать, отвлеклась и даже успокоилась.

– Она систематически не соблюдает правила, – объявила заведующая.

– Кто? – уточнила я, поскольку мои фантазии и риторические размышления увели меня слишком далеко.

– Как кто? Ваша родственница! – патетически воскликнула заведующая.

– Мама. Она мне мать. Я ее дочь, – сказала я.

Голос у заведующей был ужасно противный. Кажется, там присутствовали децибелы. Есть такие голоса – как правило, женские и высокие, – которые пробирают до нервных волокон. Хотя и у мужчин встречаются подобные обертоны.

– Систематически нарушает, я подчеркиваю, – продолжала заведующая. – Мы закрывали глаза, входили в положение, принимали во внимание. Но мы вынуждены… – Она развела руками.

– А кто это мы? – не удержавшись, спросила я, поскольку нас с заведующей в кабинете было только двое.

К личным местоимениям у меня особенная страсть и много вопросов. Мой пунктик. Я, например, терпеть не могу, когда кто-то говорит обо мне в третьем лице, если я стою рядом: «Вот она сказала…» У меня есть знакомый, который говорит о себе исключительно в третьем лице. Даже когда отмечается в социальных сетях. Вот прямо так и пишет – не я, а «Иван Петров с сыном» или «Иван Петров считает». По сравнению с этим традиционные «мы покакали, мы покушали» молодых мамочек кажутся милым лепетом.

Когда я в последний раз слышала, «мы решили» от конкретного человека? Кажется, в тот момент, когда пионервожатая объявляла, что на торжественной линейке я подвергнусь общественному порицанию. «Мы решили, что тебе нужно преподнести урок», – говорила пионервожатая. Я училась в шестом классе. Мама ненадолго вернула меня из сельской в московскую школу, куда я заявилась с золотыми сережками – крохотными гвоздиками в виде цветочков. Я ведь могла все объяснить. Про село на Северном Кавказе, где девочкам уже в год прокалывали уши и вешали здоровенные золотые серьги. И на каждый день рождения и прочие праздники родственники обязательно дарили украшение – золотое кольцо, цепочку, а то и целый комплект. К шестому классу каждая девочка могла похвастаться достаточно увесистым слитком золота, если переплавить в него все подарки. Этому находилось и разумное объяснение. Во-первых, собиралось приданое. Во-вторых, золото можно было продать, обменять. Поколение моей бабушки, прошедшее войну и вообще самые трудные времена, знало, что за золотую сережку можно выторговать стакан муки, который спасет от голодной смерти.

Точно так же собирались отрезы ткани – бархата, шелка, парчи. Отрезы складывались в сундук – на черный день. Туда же отправлялись кружева, тесьма и пуговицы, которые срезались с одежды, если та приходила в негодность.

Сережки-гвоздики, первое украшение в моей жизни, мне подарила бабушка. И никаких других драгоценностей у меня не имелось. Уши, кстати, мне тоже прокололи в селе, лет в десять. Процедуру я помню до сих пор в мельчайших подробностях. Сначала Варжетхан, знаменитая знахарка и гадалка, долго и больно терла мочку моего уха, так что та начала гореть. Я перестала чувствовать ухо. Как я понимаю, так проводилось местное обезболивание. Потом здоровенную иглу, называемую цыганской, подержала над свечой. А после прокола вдела в уши толстую нить, которую требовалось дважды в день протягивать туда-сюда, чтобы не вросла в ухо. И лишь после заживления – долгого и мучительного в моем случае – разрешалось надеть серьги. Непременно золотые. Бабушка тогда собрала зарплату, пенсию, аванс, сняла жалкие сбережения с книжки и купила мне сережки. Специально в город за ними ездила. Ничего дороже этих гвоздиков-цветочков у меня не было и никогда не будет. В детстве я мечтала иметь много украшений, как у всех девочек в селе. Чтобы муж подарил «комплэкт» на рождение мальчика-первенца – серьги, кольцо и цепочку с кулоном. А на рождение девочки «полукомплэкт» – серьги с кольцом или цепочку.

Я грохнулась в обморок, когда великая Варжетхан, которая прокалывала уши только за большие деньги и только девочкам из самых уважаемых семей, проколола мне правое ухо. Проколола левое и лишь потом привела меня в чувство. Левое, кстати, загноилось, и я ходила с пластырем, которым было заклеено чуть ли не полголовы – на мочке уха лежала вонючая марля с какой-то мазью. Варжетхан причитала, что это единственный подобный случай в ее практике. Это ж какой удар по репу-тации!

Я все вытерпела. Варжетхан торжественно вытащила из моих многострадальных мочек нитки и заменила их на сережки. Бабушка стояла рядом и плакала, будто я прошла процесс инициации. Наконец я стала как все нормальные девочки села.

Оказалось, что в Москве к золоту относятся иначе. На торжественной линейке мне велели сделать четыре шага вперед, и пионервожатая громко сообщила, что я провоцирую социальное неравенство, раз ношу золотые серьги. И этими серьгами бросаю вызов, унижаю достоинство и подрываю честь… еще много чего делаю. Она громко объявила: «Мы решили снять украшение…» – подошла ко мне и протянула руку. Я искренне не понимала, что должна сделать.

– Снимай немедленно, иначе хуже будет, – прошипела пионервожатая.

– Не сниму, – тихо сказала я. Мне было наплевать на честь и равенство, я хотела рассказать про бабушку и объяснить, что серьги – очень ценный подарок. Пенсия плюс зарплата плюс аванс плюс сберкнижка… Дело даже не в этом. Мне хотелось рассказать про «комплэкты» на рождение первенца, про то, что золото позволит не умереть от голода моим детям…

– От нас требуются решительные действия по пресечению! – заорала на весь школьный двор пионервожатая. Она подошла и дернула меня за ухо. Я почувствовала что-то теплое и липкое на щеке. Потрогала – из порванной мочки текла кровь, но сережка оставалась на месте. Пионервожатая протянула руку, чтобы завершить начатое. То, что произошло дальше, я не особо помню. Кажется, ругалась матом по-осетински. Совершенно точно я заломила руку пионервожатой за спину, как меня учили в осетинской школе. Нам на уроках физкультуры преподавались уроки единоборств. Что не мешало девочкам после урока, где мы махали ногами в стиле Джеки Чана или отрабатывали захваты, чтобы уложить противника на лопатки, бежать на репетицию национального ансамбля танца или на урок музыки. Так вот я применила прием, который знали все первоклашки. Пионервожатая орала от боли. Школьный двор замолчал. Воцарилась такая тишина, будто кто-то умер. Я вдруг увидела себя со стороны – стою и держу вывернутую руку пионервожатой, лишая ту возможности встать. Странно, но никто не пытался меня остановить. Я ждала, что она похлопает ладонью в знак того, что сдается, как было принято у нас, но пионервожатая не хлопала, что означало продолжение боя. Я заломила ей руку посильнее.