Читать книгу "Проклятие или дар - Кристофер Голден"

Так я узнала дорогу от Главного рынка к двери для слуг в стене вокруг храма, и спустилась в дымное пекло подземных кухонь. Кали поставила меня резать громадную кучу корнеплодов и других овощей. Мне и в голову не пришло что-то спрашивать или возражать.

Во всяком случае, тогда.

* * *

Всю весну новые ученики тренировались на широких каменных дорогах храма. Большинство падало от усталости. После особенно тяжелого занятия они отказывались продолжать учебу. Им позволяли отращивать волосы на затылке; они совершали обряды и службы, но во внутреннее святилище их не допускали.

Тех, кто выдерживал испытание, каждый вечер кормили и брили. Искусство монахов Ободранного Бога остро и прямолинейно, их удары ломают кости, разбивают металл.

На кухне же царит Цветочный стиль, танец, состоящий из фигур «подними», «наклонись», «наруби», «сбегай». Кали сказала, что у меня есть способности. Не стану даже упоминать о диком напряжении детских связок и сухожилий. Царица кухни при своих широких бедрах и внушительном животе могла становиться гибкой травинкой, если хотела. Если какое-то движение вдруг казалось мне слишком сложным, она немедленно выполняла его с ловкостью, посрамлявшей мою неуклюжесть. Я считала, что мне везло, когда она не отвешивала мне оплеуху.

Говорили, что сам Настоятель относился к Кали с почтением, ведь она готовила священное питье с горькими травами в сосудах из кованого серебра к новолуниям и прочим празднествам, особенно к Великому Пробуждению, когда Бог снимает свою кожу и пляшет без нее.

Я только раз видела Настоятеля, грузного мужчину в красивом и величественном, но небеленом облачении – ибо Ободранный Бог любит смиренных и наказывает гордецов, – он обходил ряды вспотевших учеников, размеренно выкрикивавших: Бей! Защищайся! Рази! Йа!

Одним из них был Хаза, и настоятель остановился, чтобы восхититься обнаженной по пояс, блестевшей от пота фигурой моего брата; его покрасневшее от солнца лицо шелушилось, но двигался он с той же непринужденной грацией, что и отец, выплясывавший с топором и пилой перед колодой, привезенной из чащи.

Наблюдая за ними из тенистого фруктового сада – Кали отправила меня собирать опавшие и перезревшие плоды для гладких черных храмовых свиней – я почувствовала, как теплый солнечный свет на мгновение похолодел. На кухне поговаривали, что глаза Настоятеля подернулись пленкой.

Но это невозможно. Ободранному Богу нужны только безупречные слуги.

* * *

К задней двери часто приходил Старый Вриль – зыркал по сторонам быстрыми темными глазами, опираясь на посох, окованный медью. Медь давно позеленела от старости, зубы пожелтели, стали похожи на привалившихся друг к другу пьяных солдат. Его одежда была грязной, но от него не пахло гнилью и телесными выделениями, только сухой пылью и погребальными благовониями.

Возможно, поэтому я рискнула рассердить Кали и вынесла ему остатки еды, завернутые в большие блестящие листья. Царица кухни предпочитала, чтобы нищие ждали в особом дворе с вечно грязным фонтаном. Молодые монахи расхаживали там между просителями, учась искусству врачевания и целительства. Мне не нравился этот двор, полный стонов и криков, не нравилось и то, как попрошайки набрасывались на еду – остатки великих пиршеств, самую скромную часть налога, который собирал Ободранный Бог. Это смущало меня, особенно после того, как я немного потолстела – Кали заставляла нас пробовать напитки и блюда. Хорошая кухарка должна знать вкус блюда на любой стадии приготовления, этот урок я усвоила на всю жизнь. Чего Кали не поощряла, так это кормления нищих у кухонной двери, и мне не повезло: одна из ее пташек – так называли нас на кухне – пухлая, хитрая, пригревшаяся у нее под юбками, увидела, как я подаю Старому Врилю завернутый в лист кусок сочного жаркого с корочкой.

Он-то не рассматривал мои голые руки и ноги как все остальные – даже голодные и оборванные женщины.

Кали взяла тонкий и гибкий хлыст и поставила меня к каменному столпу воздаяния, испещренному именами Ободранного Бога. Она не была жестока, но я горько рыдала, остро чувствуя ее разочарование и боясь, что меня отошлют обратно в дымящуюся каменную чашу города, где снова придется защищаться от всех и от всего.

В ту ночь, лежа на своей циновке в низкой спальне, пристроенной к кухне, где все уже спали, я услышала, как рядом вроде бы скребется мышь, с трудом заставила себя встать, и побрела к двери, будто мне приспичило помочиться. Дорожка к отхожему месту ради соблюдения приличий была густо обсажена кустами, и Хаза встретил меня на повороте. Он прятался в густой тени. Он сперва обнял меня, а потом сунул мне в руку неловко перевязанный сверток.

– Так и думал, что ты сообразишь, – негромко произнес он. Его бритая голова поблескивала в лунном свете, пробивавшемся сквозь густую восковую листву. – Как отец?

– Я ушла на следующую ночь после тебя. – Сверток был еще теплым; от него пахло жареным мясом и мясистым крахмальным корнем, который я помогала готовить в тот вечер, корчась от боли. – Возможно он счастлив с ней.

Рассказывать подробности мне не пришлось, брат не проявил интереса к тому, что я сказала.

– Тебя взяли на кухню?

– Да, Кали подобрала меня. – Мне хотелось рассказать ему о Цветочном стиле, о том, насколько он отличается от монашеской прямоты, o том, как ноют мои жилы. Но вдалеке послышался шелест, и мы нырнули в кусты – бесшумно, как подобает лесным жителям, которыми мы были совсем недавно. Один из старших монахов в шафрановом одеянии прошествовал мимо с фонарем в руке, широко зевая и почесывая низ живота.

Как только он скрылся в уборной, мы вынырнули из кустов. Я взяла Хазу за руку.

– У тебя все в порядке?

Его лицо оставалось в тени, но я различила знакомую морщинку между бровей. Пальцы брата были холодными и мокрыми.

– Нас хорошо кормят.

Как будто я не знаю!

– Лучше, чем дома.

– Теперь наш дом здесь. – Он осторожно высвободил свою руку из моей. Его коса был отрезана. Теперь у него нет другой семьи, кроме монахов. – Гхани, мы не должны себя выдать.

Можно подумать, я глупая. Но я не стала обижаться. Мы снова вместе, и последнее слово остается за мужчиной.

Возвращаясь в спальню, я остановилась возле знакомого куста с длинными листьями, который вылез из-под храмовой ограды. Сорвала несколько листьев, размяла их, вложив в широкий лист другого растения, и уронила их на тонкую циновку рядом с блаженно посапывавшей девицей, наябедничавшей на меня… Наутро все тело у нее покрылось сыпью от липкого сока.

* * *

Тем летом дождей не было, и все вокруг покрылось ковром пыли. Приехал губернатор провинции с огромной свитой, чтобы принести жертву в сверкающей каменной пирамиде. Дым от благовоний поднимался целыми облаками. Кимвалы звенели и бряцали днем и ночью, так что само солнце не могло уснуть. Эхо великолепного пира докатилось и до задыхавшихся нищих, которых становилось все больше у фонтана в грязном дворе. Глаза Старого Вриля горели лихорадочным блеском, кожа шелушилась. Он сидел под лианой, затенявшей угол двора, и наблюдал. Медный наконечник его посоха превратился в кружево, зеленая плесень пожирала металл. Взглядом он следил за мной, когда, ненавидя этот котел, наполненный гноем, мольбами и тихими безнадежными стонами, я выносила ему объедки.