Читать книгу "Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак"

«Это «Доктор Живаго»,[384] – сказал Пастернак, отдавая сверток. – Пусть он увидит мир». Д’Анджело взял сверток,[385] объясняя, как удачно вышло, что он сможет лично доставить рукопись Фельтринелли, поскольку через пару дней планирует поехать в Европу.

Незадолго до полудня,[386] через два часа после знакомства, Пастернак стоял у садовой калитки, прощаясь с молодыми людьми. Когда они собирались уходить, Борис взглянул на Владимирского и Д’Анджело с выражением «дружелюбной иронии» и сказал: «Отныне вы приглашены на мой расстрел».

Ранним вечером того же дня Ольга возвращалась после продуктивной поездки в Москву: она снова обходила издательства в городе. Борис поспешил встретить ее с поезда. Она была полна воодушевления: «Новый мир» подтвердил намерение опубликовать выдержки из романа. Не успела она сообщить эту ободряющую новость, как Борис уже взволнованно говорил ей:

– А ко мне, Лелюша, сегодня приходили[387] на дачу, как раз когда я работал, двое молодых людей. Один из них такой приятный юноша, стройный, молодой, милый… ты бы в восхищении от него была! И знаешь, у него такая фамилия экстравагантная – Серджио Д’Анджело. Понимаешь, этот самый Д’Анджело пришел ко мне с человеком, который как будто представитель нашего советского посольства в Италии; фамилия его, кажется, Владимиров. Они сказали, что слышали сообщение Московского радио о моем романе, и Фельтринелли, один из крупнейших издателей Италии, заинтересовался им. А Д’Анджело этот по совместительству работает эмиссарио у Фельтринелли. Конечно, это его частная нагрузка… Вообще-то он член компартии и официальный работник итальянского радиовещания у нас в Москве.

«Б. Л. явно чувствовал,[388] что совершил что-то не то, – вспоминала Ольга, – и побаивался, как буду реагировать я. По его даже несколько заискивающему тону я поняла: он и доволен, и не по себе ему, и очень ему хочется, чтобы я одобрила этот странный поступок».

Но, вместо того чтобы поздравить его с передачей рукописи, Ольга вознегодовала.

– Ну что ты наделал?[389] – с упреком сказала она, не поддаваясь на его заискивающий тон. – Ты подумай, ведь сейчас на тебя начнут всех собак вешать! Ты вспомни – я уже сидела, и уже тогда, на Лубянке, меня без конца допрашивали о содержании романа! Кривицкий [член редсовета «Нового мира»] неслучайно говорил, что журнал только главами подымет роман. Это потому, что они все принять, конечно, не могут; просто они хотят избежать острых углов и напечатать то, что можно напечатать без боязни. Знаешь, какие они перестраховщики, я просто удивляюсь, как ты мог это сделать!

– Да что ты, Лелюша, раздуваешь, все это чепуха, – слабо оправдывался Борис. – Ну почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится – пожалуйста, пусть используют его как хотят!

– Ну, Боря, ведь это же разрешение печатать, как ты этого не понимаешь? Ведь они обязательно ухватятся за твое разрешение! Обязательно будет скандал, вот посмотришь!

Ольга, у которой в памяти были еще свежи болезненные лагерные переживания, вовсе не желала пророчествовать. Она знала, какой громадный интерес к еще не опубликованному роману питал Семенов, ее следователь на Лубянке, и как он подозревал, что текст романа станет выражением литературной оппозиции. Она сознавала, что обещание Гослитиздата опубликовать книгу было дано в атмосфере растущей общественной либерализации, но восстание в Венгрии осенью 1956 года побудило Москву снова закрутить гайки, в результате чего Пастернак и его роман остались «за бортом».

Борис был расстроен и обескуражен реакцией Ольги.

– Ну, Лелюша, делай как знаешь, конечно, – проговорил он, – ты можешь даже позвонить этому итальянцу, потому что я ничего без тебя не собираюсь предпринимать. Так вот, ты можешь позвонить этому итальянцу и сказать, чтобы он вернул роман, раз тебя так волнует это. Но давай тогда хоть дурака сваляем, скажем: вот знаете, какой Пастернак, мол, вот отдал роман – как вы к этому относитесь? Даже будет интересно, если ты заранее прощупаешь почву, какой этому известию будет резонанс?

Но Ольга прекрасно понимала, что Борис уже все для себя решил. Потратив двадцать лет на создание произведения, столь близкого его сердцу, он хотел, чтобы оно было опубликовано. И если этого нельзя было сделать на родине, пусть это сделают на Западе.

Экземпляр, который он отдал Серджио Д’Анджело, был не единственным, нелегально вывезенным из Советского Союза. Борис также отдал экземпляры книги[390] Земовиту Федецкому (польскому переводчику и своему другу), оксфордским ученым Исайе Берлину и профессору Георгию Каткову, чтобы те пустили его по рукам в Англии, а также Элен Пелтье и Жаклин де Пруайяр (обе француженки были учеными-славистами и впоследствии принимали участие в переводе романа на французский язык). Однако публикацию за границей раньше издания в СССР он не рассматривал и не обдумывал. Если бы не итальянский «ангел», маловероятно, что «Доктор Живаго» получил бы такой международный резонанс.

Как ни иронично, эти события стали причиной единственного случая, когда Зинаида и Ольга сошлись во мнениях. Обе жили в страхе, что роман опубликуют, и считали Бориса «блаженным» – так его однажды назвал Сталин.

На следующий день после приезда Д’Анджело Пастернак отдал экземпляр романа Федецкому, с которым был знаком с 1945 года, когда Федецкий приехал в Москву в качестве пресс-атташе польского посольства. Свидетелем их встречи был польский поэт Виктор Ворошильский. Они вдвоем шли пешком со станции по очаровательной сельской местности, мимо березовых рощиц к даче Пастернака, повторяя путь, который накануне проделали Д’Анджело и Владимирский. Борис пригласил их в дом и за чаем отдал рукопись. «Это важнее,[391] чем стихи. Я долго работал над этим, – сказал он гостям, вручая Федецкому «два толстых переплетенных тома».

Ворошильский вспоминал: «Мы обернулись[392] к двери – на пороге стояла Зинаида Николаевна, массивная, слегка ссутулившаяся. Мы не слышали, как она вошла, но ощутили ее присутствие. Она посмотрела на Зимовита Федецкого с неудовольствием: «Вы должны знать, что я против этого! Борис Леонидович страдает недомыслием: вчера он отдал экземпляр итальянцам, сегодня вам. Он не сознает опасности, и я должна о нем позаботиться».