Читать книгу "Сеть Сирано - Наталья Потёмина"

Нудела музыка, качался никотиновый туман, я чувствовал себя педофилом и жертвой педофила одновременно. Она сидела так близко, что ее волосы касались моей щеки, и их душный запах напоминал мне о зеленом море и земляничных полянах. Ее красивые пальцы легли на ту руку, которая была и так лишена покоя, и придали ей ускорение. Она опять хохотала над моими совершенно тупыми шутками, а обе наши ладони жили своей, самостоятельной жизнью, только чуть улучшив и углубив место своего пребывания. На ее виске корчилась тонкая фиолетовая змейка, губы приоткрылись, обнажив полоску голых безупречных зубов, глаза, напротив, сузились, сверкнули и тут же померкли. Богиня моя затряслась мелко, судорожно…, глубоко вздохнула…, пискнула и все. Кажется, кончила.

Смешная победа, не правда ли? Смешная и банальная. Этим, по обыкновению, можно было бы и ограничиться. Но я, Вован, был упрям. Я погрузил свою принцессу в такси и повез к себе домой. Там я честно пытался надругаться над ее бездыханным телом, но у меня ничего не вышло. Она опять хохотала и без конца бегала в туалет. Потом ее вырвало прямо на постель, и пока я матерился и менял белье, она уснула в кресле перед телевизором. Я не стал ее будить. Голый и опустошенный лежал я в крахмальных простынях, оплакивая последнего романтика, который умирал во мне под звонкоголосый хор мальчиков центрального радио и телевидения. «Цепи якорей звенят в порту, верят корабли в свою мечту… Всем ветрам назло, я спешу на зов дальних, неоткрытых островов…»

Под утро мне удалось-таки уснуть, но сон мой был недолог. Моя развенчанная инфанта залезла ко мне под одеяло и втерлась в тесное пространство между мной и спинкой кровати. В эту странную ночь я и заснул как-то странно: не вдоль, а поперек. Еще какое-то время моя девочка недовольно ворочалась и громко клацала зубами, пока не догадалась просунуть мне между ног свои ледяные ступни. Наши ноги тесно переплелись, я накрыл ее своим большим крылом, она быстро согрелась и снова уснула. А я лежал и думал, как это я раньше не понимал: «сплетенье рук, сплетенье ног…». На рассвете у нас все получилось. Крестики, нолики, зигзаги, восьмерки, какие только позы мы не принимали, чтобы еще глубже познать друг друга. Произошел тот редкий в моей практике случай, когда первый секс, и вдруг не комом.

Согласись, Вован, некоторая скомканность, ожесточение и бравада имеют место быть, когда ты вступаешь в столь недвусмысленные отношения со случайно попавшей под руку партнершей. В такие минуты одна единственная цель заботит тебя: сбить по-быстрому градус накопившегося напряжения, не особо заботясь о качестве удовольствия, которое ты доставляешь. Или не доставляешь. Что, в общем-то, по барабану. Скушал «Марс» — и порядок! Застегнулся, побежал дальше. А как девчонку-то звали? Раиса Захаровна? Ну и славно! Жаль только, что лицом к лицу лица не увидал. Встретишь где-нибудь случайно — оконфузишься. А может, и не встретишь. Что предпочтительней. Никаких лишних воспоминаний. Как резинку пожевал и выплюнул. Еды-то в принципе не было. Еды, в смысле, трапезы. Послевкусие осталось, а жрать по-прежнему хочется.

Полумрак, свечи, серебро, хрусталь… Вино урожая черт знает какого года, устрицы, фуагра — всего этого у нас с ней не было. А вроде, как и было. Замок, принцесса, ейный послушный паж… Что хочет, моя госпожа? Осуществлю желание, выполню любой каприз. Но надо отдать ей должное, моя королева была неприхотлива. Медленно или печально, вдумчиво или серьезно, весело или вприпрыжку, с выдумкой и огоньком — все находило отклик в ее мягком отзывчивом теле. Ласковый ли то был поршень, злой ли отбойный молоток или вдумчивый центростремительный бур — любой из предложенных мной способов заводил ее с пол-оборота, и заставлял ее внутренние эластичные мышцы резво сокращаться в такт. Их высокая степень тренированности не оставляла мне ни малейших шансов на долгий и упорный поединок. С новыми и новыми силами она жадно втягивала в себя мой, ставший ей не совсем посторонним предмет и также безжалостно выталкивала его наружу, оставляя за мной почетное право быть лишь ее послушным орудием для достижения нашей общей благородной цели. Я сдерживался из последних сил, пока не почувствовал некоторой ослабленности ее пыла, но именно это парадоксальное снижение темпа подсказало мне, что моя девочка уже вплотную приблизилась к вершине. Каждый мой выдох откликался в моей прелестнице ответным вдохом, каждый мой стон — ее, еще более жалостным, мой хрип, предсмертный, освобождающийся — ее криком, окончательным, ликующим… И вот оно, последнее вливанье… И исповедь окончена моя!

Какой слог, Вован, какой стиль… Журфак не пропит, и это радостно. Я перечитал все вышеизложенное и загордился собой. Есть в этой эпистолярщине свои приятные моменты. Перед лицом белого листа сам чувствуешь себя белым человеком. С чистой совестью, незапятнанной честью, с благородством мыслей и поступков. Человек позапрошлого века — это звучит умопомрачительно.

Я неслучайно выбрал этот жанр, он лучше других подходит для исповеди. Разве смог бы я тебе на словах передать, что я пережил в ту волшебную, в ту юную ночь. Именно юную, а не молодую, по новизне, по неповторимости впечатлений. Если бы мои мысли превратились в слова, то они и звучали бы иначе. «Хаудуюду, Марат?» «Вэривэл, Вован». Что, значит, нормально. Всего лишь нормально, и ничего личного. А потом по пиву, а потом по водке, а потом по бабам и снова: «Хаудуюду?» «Вэривэл». Куда сегодня напудрим крылья? И снова ни слова о душе, ни слова о том, что с ней, моей бедной делается. Такие суровые, такие настоящие, такие мужские отношения! Что с нами случилось, Вован? Почему я только так, в письменном виде решился поделиться со своим лучшим другом тем, что у меня наболело? Может быть, мне уже нужен другой, менее суровый слушатель?

Устал что-то я, Вован, муторно мне что-то. Захотелось отстать от тебя, затеряться, захотелось приземлиться и осесть. Дом свой построить, дерево посадить, сына родить, а лучше дочь. Не сегодня захотелось, давно.

Не смейся, Вован, мне уже несмешно. Кто-то там умный сказал, что если к сорока годам дом мужчины не наполняется детским смехом, в нем поселяется ужас. Мне тридцать шесть. Значит, осталось недолго.

Часам к трем дня я проснулся. Пахло кофе. Я накинул халат и пошел на запах. Моя принцесса в моей же домашней растянутой футболке ловко управлялась у плиты. Яичница. Тосты. Кофе. И все это — молча. Как будто мы сто лет знакомы. Подала. Села напротив, захрустела яблоком. Ем. Почему-то балдею. Молчу. Улыбаюсь.

— Кофе будешь? — это она. Спокойно, буднично.

— Буду, — это я. Привычно, заправски.

Налила, снова села, глядит. Глаза почему-то грустные.

— Ты ко мне переедешь? — это я. Сказал и не поверил.

…., — это она. Молча пожала плечами.

— А насовсем? — это я. Неуверенно, на авось.

— Посмотрим, — это она. Яблоко, хруст, съеженные плечи.

— Оставайся, правда. Я веселый, добрый…

— Зато я. Злая…

— Все равно.

— Что все равно?

— Что злая.

— И неудачница?

— Все равно.