Читать книгу "Советы советского врача. Молодость в старости - Лидия Богданович"

Пожалуй, наилучшая противоположность эгоизма — это равновесие своего и чужого «я», стремление не вздымать себя над другими и других над собой, а относиться к другим, как к себе самому. Это первичная клеточка гуманизма, его психологическая основа.

В конце XIX века Владимир Соловьев, великий русский философ, говорил, что есть три вида любви: восходящая, нисходящая и равная. Восходящая — это детская любовь к родителям, и она больше получает, чем отдает; нисходящая — родительская любовь, и она больше отдает, чем получает; равная — взрослая, супружеская любовь, она отдает и получает одинаково. Многое подмечено здесь верно: действительно, в жизни родительская любовь бывает в основном дающей, альтруистической, а детская — берущей, эгоистической. Но их альтруизм и эгоизм больше вызваны не природой этих чувств, а обычаями, ступенью развития цивилизации.

В наш век начался громадный переворот в самом типе человека, в его главных потребностях. Мы вступили в скачок, из которого человек будет выходить не таким, каким входил в него. Человек прошлого, говоря условно, был больше человеком «материальным», и для него важнее были вещественные, зримые проявления жизненных ценностей. Сейчас рождается человек «материально-психологический», и для него незримые духовные ценности важны не меньше зримых.

Раньше главными пластами человеческих отношений были именно материальные пласты, а психологические стояли на втором плане. Так было и в семье, в отношениях родителей к детям. Именно материальные заботы — одеть, обуть, накормить — были для людей главным проявлением их чувств, а невещественные переживания часто стояли на задворках. При таком подходе само собой разумелось, что родители дают, а дети получают, и, значит, родительская любовь — альтруистична, а детская — эгоистична…

Но у любви есть как бы два измерения: внутреннее — любовь-чувство и внешнее — любовь-отношения. Житейские заботы — только одно такое измерение, внешнее, и мы никогда не поймем сути любви, если будем одной ее частью подменять целое.

Человеческая любовь по самой своей природе тяготеет к равновесию «даю» и «получаю», хотя бы примерному, колеблющемуся. Такая тяга — в сплаве с наслаждением чувств — это сама суть любви, ее естественная психологическая материя. Стержень всех видов человеческой любви, как бы глубинная ось ее чувств — способность дорожить любимым человеком, как самим собой, такой накал души, когда все в нем так же сверхдорого твоему подсознанию, как ты сам.

В «Войне и мире» есть эпизод, в котором схвачена сама эта суть любви, ее главное отличие от менее глубоких чувств. Андрей Болконский признается в любви Наташе Ростовой, получает ответное «да», и в нем вдруг происходит мгновенный и таинственный переворот — влюбленность делается любовью:

«Князь Андрей держал ее руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично, как прежде, было серьезнее и сильнее».

Влюбленность, которую питал к Наташе князь Андрей, как бы состояла из одного только психологического вещества — поэтической и таинственной прелести желания. И как почти всякое желание, эта влюбленность была «я-центрическим» чувством, чувством для себя. Подвергшись мгновенному превращению, влюбленность стала другим чувством, гораздо более сложным — и «двуцентричным». К чувствам для себя добавились чувства для нее — жалость к ее слабости, страх перед ее преданностью и доверчивостью, сознание долга, которое связало его с ней новой связью…

Десятки веков в обиходе царит мнение, что любовь отличается от влюбленности силой, накалом своих страстей. Это, наверно, не так; дело прежде всего не в силе, не в «количестве» чувства, а в его «качестве».

Влюбленность может быть более бурной, чем любовь, она может жечь человека сильнее; но она часто «я-центрична», а то и эгоистична. Именно поэтому она мельче проникает в наши душевные глубины, меньше пропитывает собой закоулки подсознания и поэтому меньше меняет человека и быстрее гаснет.

Неэгоизм и «двуцентричность» любви — это, видимо, ее самый глубокий фундамент и главный водораздел, который отделяет ее от влюбленности. Любящий как бы переносит на другого свой «эгоизм», включает другого в орбиту своего «я-центризма». Происходит как бы удвоение своего «я», появляется другое «я», с которым первое срастается, как сиамские близнецы, и которым человек дорожит не меньше, чем собой.

«Я» любимого входит в поле ощущений любящего человека, становится новым магнитным центром этого поля: возникает то самое таинственное «слияние душ», о котором тысячи лет говорили поэты и которое и есть любовь.

В душе любящего человека вырастает эгоальтруизм — совершенно особое чувство, сплав эгоизма и альтруизма. Изъяны эгоизма (вознесение своего «я» над чужим) и альтруизма (вознесение чужого «я» над своим) в этом сплаве растворяют друг друга, а их достоинства (сила заботы о себе и сила заботы о других) умножаются друг на друга. Возникает почти болезненное дорожение другим человеком, как собой; оно бывает, впрочем, и болезнью, самой настоящей лихорадкой души, особенно в несчастной любви или в любви, которую отравляет ревность…

Наука этика и обиходная мораль убеждены, что у человека есть только два внутренних двигателя — эгоизм и альтруизм. Но есть и третий такой двигатель — эгоальтруизм, тяга к равновесию своего и чужого «я», и его порывы движут нами не меньше, чем порывы эгоизма и альтруизма. Пожалуй, можно даже сказать, что эгоальтруизм — именно человеческая норма, главный двигатель человеческой психологии, а эгоизм и альтруизм — как бы недорастание до этой нормы.

Эгоизм и альтруизм одномерны, состоят из одного психологического вещества — предпочтения себя или предпочтения других. Эгоальтруизм устроен на порядок сложнее — из очень многоликого сплетения двух таких веществ. Он растет, видимо, гораздо больше из человеческой психологии, чем из биологии; а эгоизм и альтруизм больше растут из биологии, чем из психологии, — из более простого, более «животного» уровня жизни. Возможно, эгоальтруизм — норма для психологической ступени жизни, а эгоизм и альтруизм — для биологической ступени.

Слово «эгоальтруизм» — тяжеловесное, искусственное, но, как говорят одесситы, лучше плохая погода, чем никакой, и пока не родилось удачное слово, можно, пожалуй, применять это. Потому что оно точно говорит о сути любви и о ее отличиях от своих более бедных родственников.

Двойная оптика любви

Любовь — самое, наверное, загадочное из человеческих чувств. Почему вдруг начинаешь ощущать острую тягу к другому человеку? Почему именно этого человека хочешь видеть, должен видеть, не можешь не видеть? Почему любовь пропитывает собой все другие чувства?

Ответить на это можно, пожалуй, только приблизительно, сравнением. Когда человеку сильно хочется есть, голод оттесняет все другие ощущения, заслоняет собой целый свет. Любовь — тоже голод по человеку, может быть, самый острый голод души и тела, и чем он сильнее, тем больше места в душе занимает любимый человек.