Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Покачиваясь на ножках, Бурбонский оглядел зал:

– Почтеннейшая публика! Гутен абенд! Буэнос ночес! Бонсуар! Ассалям алейкум, яхшими сиз…

После приветствий было подано два несвежих, опушенных плесенью анекдота. Эстеты поморщились, но главная публика слопала и шумно отрыгнула аплодисментами.

Замелькала пантомима, представлявшая городские типы.

Докучливый туземный нищий со своей вечной арией: «Тюря, тилля бер!»…

Беспаспортный жид, обнюхивающий воздух и дающий околоточному взятку…

Сартянский купеческий сынок, берущий извозчика («Э, извуш!»), катящий по улицам Нового города до первого питейного заведения. Бурбонский мастерски изображал его «походончик» среди столиков, плюханье за «самий шикарний»; вот к нему, вертя формами, подплывает Маня или Клава, таких, фигурястых, для привлечения и держат… Бурбонский, поиграв глазками, выкатил на «дар-р-рагова гостя» воображаемую грудь: «Что желаете-с?» И тут же снова перевоплощался в купчика и требовал себе «шайтан-воды», гуляя взорами по Маниной груди и ее окрестностям… Вот и рюмочка блеснула, и набулькана шайтан-водица; сартёнок, еще раз скушав глазами подносчицу, опрокидывает рюмку и, опьянев, скатывается с воображаемого стула на пол эстрады…

Публика давилась, кто-то утирал слезы салфеткой.

– Плакать бы над этим надо, а не хохотать, – сказал Ватутин. Кошкин, смех из которого вылетал синкопами, глянул на Ватутина с вопросом.

Ватутин хмуро играл вилкой:

– Просветителей из себя корчим… Цивилизаторов! А вот оно, все наше просветительство, не угодно ли скушать? Русская водка да русская Манька. Тьфу!

– Вы, Модест Иванович, как всегда, мизантроп, – заметил Ego-Кошкин.

– Насчет водки спорить не буду, – откликнулся Чайковский-младший. – А насчет мадемуазель Маньки… Позволю держаться собственного мнения!

– Знаем мы, знаем это ваше мнение, – проговорил Ego. – Какой вы взыскательный гурман по этой части.

– Отнюдь, господа. Гурманы – это, так сказать, поэты среди мужчин; получив карту блюд, они долго изучают ее, выискивая блюдо под названием «Идеал», и, не найдя его, с обидой возвращают официанту. Я же, господа…

– Просветители! – Ватутин все порывался встать и покинуть заведение, хотя ему уже было ясно, что просидит здесь еще не один час, тупея от папиросных дымов и болтовни.

Бурбонский тем временем перешел к десерту.

На десерт полагалась «политика». Тут Бурбонский своими кривыми ножками гулял уже по лезвию бритвы. Стены в «Шахерезаде» тоже имели уши, разве что не лопоухие, как у какого-нибудь сексота, а вполне благородные, а то и с бриллиантиком. О проказах Бурбонского становилось моментально известно полиции, и, если бы не связи владельца «Шахерезады» Пьера Ерофеева, подражавшего Петербургу и Дягилеву… Пьер Степанович брал трубочку, звонил в «верха», и гран-скандаль удавалось замять. На время…

Электричество померкло, освещение сосредоточилось на сцене. Бурбонский распрямился, запахнулся в невидимый плащ, печать нездешнего легла на его потасканную, с обвислыми щеками мордочку… Гамлет! Совершенный принц Гамлет, вот и ладонь словно сжимает череп, и «бэдный Йорик» вот-вот сорвется с гордых губ… Впрочем, нет, не череп, а мешок с деньгами лежит на его ладони – слышен звон монет; уж не венецианский ли купец, господин Шейлок, собственной персоной? Но на лице все еще гамлетовское сомнение, spleen по поводу вывихнувшего себе конечности века, а также уплывшего из-под носа датского престола… Еще одна незаметная перенастройка лицевых мышц, характерный жест – и публика замерла: на сцене возвышался…

– Ну и ну… – икнул от удовольствия Ego. – Смело. Смело.

– Вылитый великий князь…

Видение исчезло: фигура на сцене снова стала Бурбонским, низеньким, с заплывшими глазками, на карикатурных ножках. Публика зашумела ладонями, выстрелила двумя-тремя bravo; полетела роза; Бурбонский хищно ее поймал и «вколол» в реденький локон, оборотясь цыганкой… Публика загремела еще сильнее.

И вдруг звук словно стерли.

Кто-то еще шлепал ладонями, но большая часть зала уже глядела в сторону одного из «гротов», который до того времени был задернут атласом. Теперь атлас был убран, в проеме, склонив голову, улыбался сам великий князь Николай Константинович Романов.

Выдержав элегантную паузу, похлопал:

– Прелестно.

И скрылся за занавесью.

Возникла пауза. Стали слышны отдаленные струны из гримерки и реплики официантов.

Постепенно зал начал оттаивать. Зажглось электричество, добавилась публика, забредшая на огонек по дороге от цирка Юпатова, им полушепотом пересказывали инцидент. Из-за столиков с новоприбывшими слышалось: «Скажите пожалуйста!» Или: «Погорел теперь Бурбонский синим пламенем!» Сам Бурбонский, покамест еще не объятый пламенными языками, уписывал бифштекс; пред ним, кроме мятой розы, стояла пара бутылок, присланных почитателями его таланта, на бутылки налегал преимущественно юный сосед Бурбонского.

– Кто сей юнош? – заинтересовался Чайковский-младший, доканчивая пирожное «Танец живота» (крем, цукаты).

– Васенька Кох… – Ego сполз на драматический шепот. – Чудный мальчик, но, знаете, с нэкоторыми странностями…

Семейство Бернар (цитра, банджо и мандолина) распределилось по сцене.

Публика слушала вяло, вполглаза следя за покрывалом, за которым исчез великий князь. Один из официантов, пробегая, сунул туда голову, высунул, кивнул другому. Тот забежал в «грот», через секунду вылетел с пустыми тарелками.

– Ушли, – определил Ego. – Там у них еще один выход… – Втянул остатки вина. – Пойду, подышу немного воздухом.

– Официантов пошел допрашивать, – проводил его взглядом Чайковский-младший. – Про Изиду под покрывалом.

Ego пробирался меж столиков, раскланиваясь и дергая плечом.

– Как скучно, – разглядывал вилку Ватутин.

– Не скажите! Николай Константинович, великий князь… Это вам не… Боже, ну как они играют! Кто их сюда пригласил?!

Исполнители заиграли кекуок.

* * *

Ташкент, 23 декабря 1911 года

Отец Кирилл исчезал. Госпиталь, куда его поместили стараниями отца Стефана, настоятеля Госпитальной церкви (военных лечили лучше), находился недалеко от железки. Днем к нему заглядывали из церкви и клали на подоконник еду, на случай если умирающему вздумается легонько перекусить. В форточку лезли гудки, стуки, запахи угля и крепкое слово из мастерских. А он вспоминал Париж, вокзал Saint-Lazare, французский шум, фиолетовый дым. Вспоминал Японию, волны, владыку Николая, парк Уэно и ветер, вздувающий кроны… Умереть в тридцать один год здесь, в Ташкенте? Среди чужой пыли, арыков, солнца?

Почему бы нет, чем это место хуже, чем любое другое? Ничем. Чем он лучше любого смертного, кроме отшумевших рукоплесканий его талантам, его пейзажам, особенного тому, с двумя соснами? Вот и Комиссаржевская здесь умерла, он сослужил при отпевании, гроб завалили цветами, лилии, астры, незаметно поднес одну к губам. Жаль только, что не выполнит обещания, данного владыке пред отъездом, когда лил бесконечный японский дождь, багаж отбыл в Йокохаму, а он все сидел у владыки на Суругудае и глядел в пустую чашку…