Читать книгу "Когда грабить банк и другие лайфхаки - Стивен Д. Левитт"

Нам советуют не сразу везти дочь домой, а положить на ночь в больницу для «наблюдения» и отдыха. Пятьдесят лет практики научили меня, что в больнице люди не отдыхают. Бесчисленное число пациентов просят, чтобы их выписали и оставили в покое. Однако я опасаюсь, что дочь не перенесет поездку домой без дополнительного кислорода, который не получить без госпитализации.

А в больнице новые мучения: расспросы и осмотры ординаторами, новые анализы крови, проверка жизненно важных функций каждые полчаса. Я пытаюсь вмешаться: не надо эхокардиограммы, не надо антикоагуляции, не надо визита к кардиологу и столь частых проверок жизненно важных функций. Но к восьми часам утра дочь и ее муж — он оставался в ее палате всю ночь — вконец обессилены.

Мои дочь и сын настаивают на немедленной выписке. Но выписаться можно лишь после осмотра лечащим врачом. В десять часов утра я нахожу врача и объясняю, что у дочери обширная метастатическая карцинома и нам нужно лишь поскорее попасть домой, получив домашний кислород. Нас уверяют, что кислород и лекарства мы получим так быстро, как только возможно. Но через три часа мы еще в больнице. В выходной день достать домашний кислород непросто, а аптеке почему-то трудно отпустить по рецепту самое обычное лекарство. Когда я в третий раз прихожу в больничную аптеку—через полтора часа после того, как туда отдали рецепт, — мне сообщают, что заказ будет готов через полчаса. Я оскорбляю весь фармацевтический мир вопросом: много ли нужно усилий, чтобы положить 30 таблеток в склянку?

В два часа дня кислород и лекарства готовы. Но уехать мы все еще не можем: дочь боится, что по дороге домой у нее будет недержание мочи. Ей нужен памперс. Далее разыгрывается сцена, которая, должно быть, повторяется в больницах изо дня в день по многу раз. Я нахожу медсестру и объясняю ситуацию. Медсестра отвечает, что достанет памперс, но затем звонит по телефону, и мне ее разговор кажется бесконечным (на самом деле он занял, возможно, минуты три-четыре). Повесив трубку, она начинает смотреть бумаги. Я вежливо напоминаю, что нам нужен памперс. Она отвечает: «Доктор Левитт, ваша дочь не единственная моя пациентка». Все верно, но, кроме меня, здоровье моей дочери никого не интересует. Наконец мы покидаем больницу, несомненно заслужив репутацию очень трудной семьи.

Дома дочери становится все хуже и хуже. Мы понимаем, что дорогу в клинику она не перенесет. Мы договариваемся о том, чтобы местный онколог провел химиотерапию, назначенную эндокринологом-онкологом. Дочь больше не может говорить, и мы только переписываемся. Накануне химиотерапии (и всего лишь через 18 дней после первого МРТ) мы обменялись такими посланиями:

«Когда химиотерапия не сработает, тебе надо будет смириться».

«Не вешай нос. Я сделаю все, что нужно».

«Это значит да?»

«Да».

Что именно я должен сделать? Не знаю. Но обещание нужно сдержать.

На следующее утро звонит зять: она не может встать, кашляет и задыхается всякий раз, когда пытается есть и пить. Монстр, сидящий внутри, уничтожает ее глотательный механизм. Ясно, что от химиотерапии толку не будет, да она ее и не вынесет. Я разговариваю с местным онкологом, который соглашается госпитализировать ее на «скорой» (видимо, для симптоматической терапии). Однако водитель «скорой» решает, что в таком состоянии ее нужно доставить в районную больницу (которая на десять минут ближе центральной больницы). Между тем понятно, что в районной больнице она не получит симптоматическую терапию. Я очень решительно говорю водителю, куда нужно везти мою дочь/пациентку. В ответ слышу, что ее уже доставили в районную больницу. Приезжаю. Опять анализы, анализы... Очередная КТ-ангиограмма показывает обширное опухолевое вторжение в легкие, но без легочной эмболии. Тогда дочь перевозят в центральную больницу. Сразу по приезде она еле слышно и почти неразборчиво просит ледяной стружки. Я прошу медсестру найти ледяную стружку. Та отвечает, что ничего нельзя давать без согласия врача. Я отвечаю, что я сам врач и что пациентке нужна ледяная стружка. Но мне говорят, что я не дежурный врач и не могу распоряжаться. Я прошу показать, где находится льдогенератор, но сталкиваюсь с отказом.

Через несколько минут приходит онколог. Результат КТ грудной клетки: меньше чем за три недели недифференцированная опухоль в легком удвоилась в размере. Мы обсуждаем с зятем безнадежность ситуации и после совета с больничным врачом делаем выбор в пользу симптоматической терапии. Дочь получает ледяную стружку и морфий. Часа через четыре она входит в спокойную кому и умирает 29 августа в 6 часов 30 минут, всего лишь через 20 дней после того, как МРТ показала опухоль мозга.

Я вовсе не хочу огульно ругать медицину. Да, у меня было несколько непростых разговоров с неврачами, но абсолютно все врачи, лечившие мою дочь, относились к ней с пониманием и тратили на нее много времени. Каждый делал все возможное, чтобы дать отпор чрезвычайно агрессивной опухоли. Я лишь рассказал, что чувствует отец и врач, видя, как его дочь умирает от рака. Вся эта история свидетельствует о том, сколь многое еще не под силу медицине. В наш век молекулярной биологии самым ценным лекарством оказался морфий, наркотик, известный уже почти двести лет.

Мне тяжело, но я могу описать болезнь дочери. А когда я пытаюсь описать свое отчаяние и горе, слов не хватает.

Линда Левитт-Джайнс (1962-2012) (Стивен Левитт)

С глубокой печалью сообщаю, что моя дорогая сестра Линда Левитт-Джайнс умерла в прошлом месяце после короткой, но отважной борьбы с раком. Ей было 50 лет.

Когда я сел писать о Линде, моим первым порывом было позвонить ей и попросить сделать это для меня. Сколько себя помню, когда требовались нужные слова, именно так я и поступал.

Вот самый известный случай. Мы с Дабнером написали почти половину книги, которая по содержанию была эклектична, не имела единой темы. Вместе с издателем мы составили список из 15 названий, одно хуже другого, после чего идеи иссякли. Но я точно знал: Линда найдет ответ.

И действительно, она размышляла недолго. Всего лишь через несколько часов предложила вариант: «Фрикономика». Мне оно понравилось, Дабнер колебался. А издатели были в ужасе. Один редактор сказал: «Мы подписали с вами слишком серьезный контракт, чтобы называть книгу “Фрикономика”». Но в итоге мы отстояли это название, чему я очень рад. Не будь блестящей идеи Линды, сомневаюсь, что кто-нибудь прочел бы книгу. Название было чудом.

История с «Фрикономикой» — не первый и не единственный случай, когда мне помог гений Линды.

Первый на моей памяти произошел, когда я учился в седьмом классе, а она в двенадцатом. Я был самым замкнутым «ботаником» на свете. И она взялась за меня. Тогда, как и теперь, у меня хватало мозгов, чтобы слушаться. Мы крепко сдружились, и она создала мне совершенно новый имидж. Переодела в другую одежду. Объяснила (деликатно), сколь ужасен и несносен мой характер, и научила, как вести себя иначе. Познакомила с классной музыкой: первым альбомом, который я купил в тот год на свои деньги, был альбом Воу рок-группы U2. За несколько лет ее руководства я изменился до неузнаваемости. Правда, на свидания не ходил еще года четыре (или пять), но стал гораздо более приятным в общении.