Читать книгу "Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова"

А может, купить домик в деревне, выращивать капусту и никого не видеть – не слышать – не знать? Кто там из римских старцев идиллично выращивал эту чертову капусту? …и совершенству ложный приговор, и неуместной почести позор… А как же Сеть, ставшая после Лориной смерти единственным болеутоляющим?…И прямоту, что глупостью слывет, и глупость в маске мудреца, пророка… Он сидел на десятках эзотерических форумов, писал иногда в «ЖЖ», скачивал безумное количество статей, порой даже тупо, по-тинейджерски, чатился – он, Savva, делал все для того, чтобы забить символьной информацией свою боль и вытеснить общение с пиплом как будто бы живым – пиплом виртуальным…И вдохновения зажатый рот, и праведность на службе у порока…[11]А разве изменилось что-то со времен Шекспира, если гамлетовкие рефлексии до сих пор в теме? Черт, черт, черт!

…Savva минут пятнадцать простоял рядом с домом на Октябрьском проспекте, из окон которого мир всегда будет казаться жалким и унылым, словно пустая бутылка из-под шампанского, брошенная на пол в новогоднюю ночь, и повернул назад, в сторону станции. Нет-нет, он не может идти сейчас ни к кому. Не хочет разговаривать ни с кем. Он вспомнил вдруг Вощева, копавшего страшный свой котлован, и его передернуло, как передергивает до сих пор иных особо одаренных от стиля Андрея Платонова. Но что же ему, Savve, делать? Пожалуй, можно зайти в церковь. А почему нет? Не так и далеко… В сущности, что такое церковь, да и какая разница, православная та или нет? Окажись рядом с Savvoй в тот момент мечеть, часовня или буддийский храм, он, не задумываясь, отправился бы туда, где тысячи масок Бога, придуманные ограниченными существами с весьма развитой мелкой моторикой, каким-то чудом отваливаются, обнажая тот самый свет, к которому, как к единственному безопасному источнику, устремятся когда-нибудь все, даже если с пеной у рта станут отрицать еще и это…

Хор пел не очень стройно, но Savva как будто ничего не слышал. Перед его глазами, как в кино, мелькали картинки всей его не самой веселой жизни, в которой не предусмотрен монтаж: жизни простого тонкокожего смертного, который всего-навсего хотел остаться самим собой и которому все – от папымамыдедабабысестрымужасестры до М и Ж, протирающих костюмы в кожаных креслах и выдающих раз в месяц конверт с «черной» – пытались отказать в этом главном и единственном земном праве: увы, он еще был зависим от социума, увы! Savva снова вспомнил старика Вольтера, сравнивающего человеческую глупость с математической бесконечностью, и в который раз поразился его проницательности. «А ведь когда-то все они были детьми… И Гитлер. И “товарищ Инесса”. И… Куда же деваются эти маленькие люди, почему неизбежно обращаются из бабочек – обратно в гусеницы?»

Он стоял у канона с зажженной свечой, не обращая внимания на прихожан, и впервые в жизни молился своему единственному Богу, который, конечно же, был Любовь, и который, что бы там кто ни каркал, его удивительно отчетливо слышал – может быть, это был он сам, кто знает? Вот именно!

E = mc2.

Happy end

…Далеко-далеко – за синими морями, за высокими горами, за дремучими лесами – стоял терем, да не простой, а расписанный желтым, белым да красным. А жили в тереме том тибетские монахи, бежавшие давным-давно от китайцев – через Гималаи – в Индию.

Каждый день читали монахи сутры, медитировали, изучали боевые искусства – всего и не передать, да и не нужно. Каждый год по праздникам сооружали они песочные мандалы, огненные пуджи да чудесные скульптуры из масла ги. Вот и Лобсанг окрашивал теперь ги в разные цвета, а потом лепил прекрасные растения – они почему-то удавались ему лучше, нежели изображения Будды.

Скоро, очень скоро закрутятся в храме молитвенные барабаны! Скоро, очень скоро начнется чтение древних мантр и игра на инструментах! Скоро Аобсанг будет бить по даммару – двустороннему барабану, изготовленному бог знает сколько столетий назад из половинок мужского и женского черепов!

Примкнув к монастырской сангхе семь лет назад, Аобсанг сдал экзамен на предмет знания ритуальных текстов: после пяти часов испытаний он и получил свое новое имя с пятью согласными. Сейчас он уже очень неплохо знал санскрит, разбирался в травах, а тантрические практики явно шли на пользу: то, что так мучало его когда-то, отпустило, и стало здесь, за монастырскими стенами, чем-то туманным, зыбким, неявным, да и попросту каким-то чужим. Наконец-то он нашел то, что искал и, сидя на красивом холме, часто видел сны, которых никогда, наверное, не увидеть ни мне, ни тебе, ни всем этим аффтарам с авторами, которые только и знают, что ничего не ведают.

Суета сует, которой бежал Savva, каким-то чудом не убила его вместе с женщиной, так боявшейся слов «метро» и «тротил» – вот и весь Воздушно-капельный путь земной Любви! Поначалу новоиспеченный Лобсанг часто вспоминал Ее, поэтому забыть о местонахождении сердца не мог довольно долго. Но потом вдруг отпустило. Совершенно внезапно он понял, зачем существует v nature сей странный круговорот дерьма, и это показалось ему, как любому неофиту, настоящим открытием. Ведь он, Лобсанг, в сущности, мог и не уходить в монастырь; мог бы жить там, среди вечно озабоченных чем-то человечков; мог бы есть галлюциногены, а по выходным, на сессиях, возвращаться к самому себе и рисовать мандалы. Но не слишком ли это расточительно? Можно ли – имеется ли вообще такое право? – тратить уцененные о-о! – обществом мгновения единственной жизни на то, чтобы сдержанно кивать соседям, вовремя приходить в офис и раз в год, тряхнув евро, отправляться с цифровым другом на «край света», чтобы, забыв «у самого синего моря» о всей дури, изображать из себя жизнерадостного кредитоспособного кретина? Или не изображать; да можно вообще не фотографироваться и не улыбаться, однако возвращение в не столь уже немытую, сколь лицемерную Рассею, косящую вместе со своей загадочной тушонкой под Европу, неизбежно – и вот уже боль в спине напоминает о роющейся для тебя ямке…

Взяв низкую басовую ноту, на которую будут наслаиваться обертоны, Лобсанг в очередной раз увидел себя со стороны и закашлял. Вот он, человек без прошлого и будущего, идет по дороге за монахами в ярких одеждах. Монахи идут строем; их пения Лобсанг почему-то не слышит, хотя сам продолжает держать бас. Так он идет за ними достаточно долго, пока с удивлением не замечает, что вместо их босых ног видит чью-то запылившуюся обувь. Он поднимает глаза и с ужасом обнаруживает себя в маленьком массковском переулке, недалеко от их с Крысёнышем съемной халупы, где до сих пор вешается от жадности Тамары Яковлевны Шнеерсон ее пластмассовая люстра. А он, не злой не добрый молодец, выходящий в виртуальные люди под ником Savva Pe4onkin, идет себе вполоборота в строю нормальных людей, знававших в детстве речевку «Бескозырка белая, в полоску воротник», но не поет, как не поет в эту самую минуту и Лобсанг в строю монахов. Он – давным-дав-но не Savva – все никак не достигнет этого чертова просветления, потому как иногда, глядя в небо, все еще грустит – как и аффтар-автор, дописавший в недозволенное для того времечко текст в крикливой маске «нероман вполоборота»; как и я, еще не бросившая всё к чертям; как и ты, прочитавшая (ий) – ненужное зачеркнуть – этот текст только что, но так ничего и не изменившая (ий) в том, что называется многообещающим «жизнь» или малоупотребительным