Читать книгу "Дублинеска - Энрике Вила-Матас"

И потом звучным церковным голосом:

– In paradisum.

Все нехотя и с видимым отвращением повторяют его литанию, на лицах недоверие и скепсис – даже если бы Нетски постарался специально, его прощание с эпохой не могло бы прозвучать фальшивей и притворней. «Не всем же, – говорит Уолтер, – быть поверхностными». Опять его бессознательное чувство юмора. Сдавленные смешки. Интересно, что он имел в виду? Может быть, именно то, что сказал. Нетски выступил ужасно. И да – поверхностно.

Риба готов наконец произнести свое прощальное слово, но тут в часовню входит молодая пара. Видимо, дублинцы. Высокий бородатый мужчина и женщина с небрежно зачесанной назад гривой белокурых волос. Женщина крестится, они со спутником обмениваются негромкими фразами, видимо, их заинтриговало, что за люди собрались в часовне и для чего. Риба подходит поближе, прислушивается и обнаруживает, что они говорят по-французски и речь идет о ценах на какую-то мебель. Легкая растерянность. Снаружи доносится скрип тележки, груженной камнями. Теперь все смотрят на Рибу, смотрят, без сомнения, ожидая, что он объявит церемонию закрытой, он бы уже и объявил, если бы не вмешались торговец со сластями, чета французов и взвинченный невротик Нетски. Рикардо тоже хочет сказать свое слово и, пока Риба никак не может решить, что ему делать, заявляет: «Сдается мне, что дальнейшие речи излишни. Мы попрощались с Гутенбергом, теперь для нас наступили другие времена. Когда-нибудь мы похороним и их. Мы пойдем от похорон к похоронам, сжигая за собой эпохи и пласты. Дойдем до Судного дня. А потом справим тризну и по нему и позволим себе заблудиться в огромной вселенной, и услышим вечное движение звезд. И отслужим службу за упокой звезд. А дальше я уже и не знаю».

Французы переговариваются все громче. Все еще обсуждают мебель? Риба решил отдать письмо Флобера Хулии Пиере, и она читает его, словно молитву, добавив несколько слов от себя: «От всего этого меня мутит. В наши дни литература уподобилась огромной фабрике писсуаров. Мне хочется вскричать, подобно Святому Поликарпу: «В какой век, о Боже, повелел Ты мне родиться!» – и бежать, заткнув уши, как поступал бедный мученик при виде гнусности. Увы. Наступят времена, когда все люди превратятся в деловых людей и кретинов (но я, слава богу, к этому моменту уже буду мертв). Хуже всего придется нашим племянникам. Грядущие поколения погрузятся во мрак пошлости».

Риба, бывший деловой человек, правильно сделал, отдав это письмо Хулии. Для него были бы нестерпимы ухмылки и смешки друзей, когда чтение дошло бы до упоминания деловых людей. Шуршание гравия. Жирная серая крыса, думает Риба. Откуда-то доносится далекий крик чайки. Кажется, продавец сластей наконец убрался. Риба ждет, пока уляжется суета, делает два шага вперед, торжественней, чем сановитый Бык Маллиган в начале «Улисса», и, словно сокровенный реквием по старой шлюхе-литературе, нараспев читает «Дублинеску»:

Вдоль проулков лепных,

Где свет оловянный,

Где туман предвечерний

Зажигает в лавках огни

Над программками скачек и четками,

Погребальное шествие.

Во главе катафалк,

А следом за ним

Строй проституток —

Широкие шляпы с цветами,

Рукавчики буф на платьях

И до лодыжек подолы.

Веет дружбой и нежностью,

Словно они чествуют

Кого-то очень любимого.

Кто-то, ловко поддернув юбки,

Приплясывает на ходу,

(Другие хлопают в такт),

И печаль глубокая слышится

В голосе уходящем,

Поющем то ли о Китти,

То ли о Кети, как будто

Этим именем звали когда-то

И любовь, и красоту[41].

Несколько минут спустя, отпев старую шлюху-литературу, все читают объявление на кладбищенской стене, запрещающее машинам выезжать из Гласневина со скоростью выше чем двадцать километров в час. Слышатся смешки и шутки по этому поводу, возможно, просто чтобы слегка разрядить атмосферу. Чета из Дублина беседует с торговцем сластями. Чуть дальше бродяги мертвенного вида по-прежнему сидят на своей скамейке. Издалека доносится крик чайки, кажется, будто она передразнивает ворон. Или это кричала ворона?

«Пошли отсюда», – сухо бросает Хавьер. Все с готовностью следуют за ним. Снова запевают песню о Милли Блум и поют с такой охотой и радостью, словно внезапно освободились от душившего их кошмара. С них довольно.

Они идут все быстрее и похожи сейчас на людей, возвращающихся домой из похода. За спиной осталась ограда «Улисса» и отрывок оттуда же: «Ворота забелелись впереди: открыты еще. Обратно на этот свет. Довольно тут».

У самых дверей кладбища расположился стариннейший бар «Кавана», также известный под именем «The Gravediggers», «Могильщики». Его нет в романе у Джойса, а между тем и в 1904 году этот бар стоял здесь, прямо у прутьев ограды. Это убогое место, ночами оно должно просто леденить кровь, в этом ни у кого нет ни малейшего сомнения, потому что уже сейчас, сию минуту, в лучах заходящего солнца, кажется – это только первое впечатление, – будто бар подрагивает и скрежещет, словно собирается взорваться.

Действие: после треволнений минувшего дня все идут к «Могильщикам» с твердым намерением опуститься на самое дно. Идут, изнывая от жажды.

Ротонда всегда была отличным поводом выпить.

Завсегдатаи «Могильщиков» превратили бар в самый настоящий пандемониум. В этот час заведение становится в буквальном смысле слова столицей ада, чертогом сатаны и его служителей, городом аггелов. Полная противоположность Пантеону, взять хоть парижский с его изяществом и строгостью линий. Риба снова думает о Франции и обо всем французском. Для него это – проявление недолговечной ностальгии по тем временам, когда он восхищался Парижем. Ах, этот Пантеон, это исполненное покоя пространство, где можно попытаться собрать воедино всех богов.

Поэт Мильтон изобразил столицу ада, Пандемониум, очень маленьким местом. Чтобы попасть туда, демонам пришлось превратиться в карликов. Здесь, в этом дублинском баре, тоже кажется, будто клиенты были вынуждены изрядно уменьшиться, чтобы вместе с другими монстрами разместиться в таком тесном помещении. Любимые звуки завсегдатаев – неумолчный треск бессмысленной болтовни, нечто среднее между хохотом гиен и криками бабуинов – чем визгливее тон, тем замедленнее речь.

Тут все сплошь безбожники, острит бармен по-испански. Он утверждает, что выучился языку в Барселоне. Никто не понял, к чему была его шутка. Каждую ночь они шумят все оглушительней, поясняет бармен, но только нагоняет еще большего тумана. Совершенно непонятно, в каких отношениях должны состоять шум и безбожие, но сейчас не лучший момент, чтобы пытаться это выяснить. В баре оглушительное веселье. Риба, услышавший, наконец, звуки, о которых говорила Бев, воображает, что все они – клиенты и прочие могильщики – отчасти вороны, и каждый вечер они кружат над крышей бара, а потом проникают, просачиваются внутрь через самые невозможные щели этого крохотного адского заведения и принимаются каркать, хрюкать, задираться и горланить похабные песни про Милли Блум и других несуществующих дублинских жительниц, давно уже умерших. Тем временем бар дрожит и сотрясается, и атмосфера пропитана алкогольными парами даже чуть больше, чем полностью.