Читать книгу "Главная военная тайна США. Сетевые войны - Валерий Коровин"

Тема суверенной демократии взбодрила сонное идеологическое пространство внутренней политики России, наполнила каким-никаким, но все же смыслом политическое прозябание партии-монстра «Единая Россия», и уже только поэтому избегать ее не стоит. Тем более, никто особо и не избегает. «Суверенная демократия» стала первой ласточкой реальной идеологизации государства и власти путинской эпохи. Статьи на эту тему в какой-то момент выходили одна за другой, а лидер «Единой России» Борис Грызлов вообще, ухмыльнувшись каким-то своим мыслям, провозгласил «суверенную демократию» основой программы своей партии, зачитав по бумажке определение нового термина. Так, мучительно выбирая из пяти вариантов, «Единая Россия» определилась-таки с партийной программой. И помог ей в этом, что закономерно, сам же ее создатель, Владислав Юрьевич Сурков, выдвинув и практически волевым образом утвердив в ее основе понятие «суверенная демократия».

Последний «программный сбой» перед окончательным решением извечной проблемы с содержанием у единороссов произошел после того, как Владимир Путин усомнился в праве на жизнь термина «суверенная демократия». На что Сурков, не растерявшись, молниеносно отреагировал. «Мне все равно, что будет с термином, мне не все равно, что будет с суверенной демократией», — заявил он в своем секретном выступлении на втором медиафоруме «Единой России», перед которым у присутствующих журналистов отобрали диктофоны и погасили камеры. Далее, в обстановке строгой секретности Сурков разъяснил, что сам термин, если что, впервые был произнесен еще госсекретарем США Кристофером Уорреном в 1994 г., повторен Романо Проди несколько лет назад, а затем Диком Чейни. Это для тех, кто пытается разглядеть за новым термином грядущую утрату демократических свобод, — вот, пожалуйста, преемственность от ведущих демократий мира.

А вот далее Владислав Юрьевич поясняет: «Судьба термина — вторична. Главное, что он актуализировал обсуждение крайне важных тем — личной свободы и национальной свободы». Следует понимать это заявление как подведение итогов правления Путина, получившего наказ от прежних элит — сохранить личные свободы, главное завоевание ельцинизма, за которое Россия, по сути, заплатила суверенитетом, устремившись в фарватер американской внешней политики. Сохранил. Но одновременно с этим Путин вернул и национальный суверенитет, то, что Сурков обозначает как достижение национальной свободы, поясняя: «Национальная свобода — это то, что называется суверенитетом. Суверенитет — это независимость власти, в нашем случае — народной власти, нашей демократии».

И здесь вскрывается еще один, куда более глубокий смысл термина, до которого якобы никому нет дела и «судьба которого вторична», а именно: раз демократия — это власть народа, значит, суверенная демоіфатия — это суверенитет его власти, власти народа. В деталях из уст Суркова ключевой вопрос звучит так: «Мы хотим быть самодостаточной страной в смысле того, что мы сами можем обеспечить свой суверенитет, или мы должны для этого прибегать к услугам других, более мощных стран? Это вопрос. Начиная с вопроса о призыве в армию — нужен ли он — недалеко и до вопроса — а нужна ли армия?»

В этой фразе кроется окончательное определение того, что для страны первично, а что вторично. Первична — самодостаточность, обеспечивающая суверенитет. Вторичны стенания о потерянных якобы свободах, о желании больших свобод, о несоответствии «суверенной демократии» западным образцам демократии… Но ведь на Западе победила именно американская демократия, летящая на крыльях стратегических бомбардировщиков, — смотри пункт об утрате суверенитета. Например, миссия того же Ельцина как раз и заключалась в том, чтобы максимально быстро сдаться Западу, американцам, на любых условиях, и скорость нашей сдачи определял уже сам Запад, исходя из своих способностей переварить полученные фрагменты — политические, экономические, геополитические. Мотивация Ельцина при этом была такова: прекратив сопротивление и сдавшись, максимально быстро получить достойную в материальном смысле жизнь для страны, такую, как на Западе. Но сама сдача как раз и заключалась, в первую очередь, в отказе от суверенитета и в исполнении директив, полученных из Вашингтона. И Ельцин делал то, что ему говорят. В итоге мы не стали жить, как на Западе, а стали, к общему «удивлению» тогдашних элит, жить гораздо хуже, чем при последних днях СССР. В тот момент, когда правящие элиты стали догадываться, что их обманули, на повестке дня, в порядке очередности, уже стоял вопрос о распаде России, то есть о начале фактического отделения территориальных кусков, начиная с Чечни, далее Северный Кавказ, Юг России и т. д. В этот момент сработал скорее инстинкт самосохранения, нежели рассудочное стремление к державно-сти и укреплению страны — если страна распадется, где мы будем властвовать, где будем красть, «пилить», откуда вывозить? И тут появился Путин, который предложил и так уже обеспокоившимся элитам не кончать жизнь самоубийством, а подумать — перестать зависеть от внешней логики и начать действовать самостоятельно, то есть «суверенно». Так вообще впервые после многих лет сдачи и отступления встал вопрос о суверенитете и его важности для самосохранения.

Последующие несколько лет ушли на то, чтобы, прежде всего, самим себе доказать, что суверенитет — это ценность, что он нам нужен, и отказаться от него мы не можем. Размышления эти происходили под громкий «вой» с Запада, который тоже заметил, что Россия перестала ему подчиняться и сделала заявку на суверенность.

Аргумент был только один — раз не подчиняетесь главной и величайшей демократии мира, значит, вы против демократии вообще. Противопоставление было столь же очевидным, сколь и надуманным: либо демократия, тогда слушайтесь нас, либо суверенитет. Или — или. Казалось бы, выбор в пользу суверенитета должен был означать отказ от демократии, но она далась нам слишком дорогой ценой — распадом империи, всеобщим обнищанием, демографическим провалом, чтобы так легко от нее отказаться. Отказаться нельзя сохранить! Где запятая? И вот тут возникла следующая мысль, прямо по Достоевскому: «оба лучше».

Путин сказал — демократии бывают разные. Это был первый шаг, после которого в обществе и элитах начался мыслительный процесс: сначала вопрос о самосохранении, ответом на который стал суверенитет. Дальше декларация о реальном суверенитете поставила вопрос о демократии. Стали думать о демократии и поняли, что демократия бывает разной. Так, методом сложения — суверенитета, который нам необходим для выживания, и демократии, за которую заплачена высокая цена, а значит, жалко, к тому же у нас может быть своя, а не американская, — общество и власть получили суверенную демократию. Теорема доказана.

По большому счету, для масс, как выясняется, самое главное — это личное благосостояние и стабильность. А все это возможно обеспечить лишь путем сохранения суверенитета, ибо его потеря отбросит страну обратно в кошмар ельцинизма, откуда мы только-только с таким трудом выкарабкались. Поэтому суверенная демократия — это, конечно, хорошо, ее можно показывать Западу, чтобы не «орали». Но лучше бы как-то вообще без демократии. Ведь любая демократия в России — это, прежде всего, вседозволенность. А кому у нас все дозволено? Правильно, чиновникам, ворам и хапугам от власти. Долгое время «суверенная демократия» оставалась пустым идеологическим конструктом и была лишь поводом для атаки на сложившуюся путинскую модель, подхваченную Медведевым, в которой теоретически личные свободы и власть народа были подкреплены свободой национальной, то есть суверенитетом. 8 августа Америка устроила нам тест, решив проверить, насколько этот «конструкт» жизнеспособен. Дмитрий Медведев его с блеском прошел. Теперь Медведев — наш Президент, Россия действительно суверенна, и мы действительно демократия. В этом больше не осталось сомнений. Даже у США.