Читать книгу "Страсть и скандал - Элизабет Эссекс"

Нет. Полковник Бальфур и не узнал бы. Бегума и дамы ее зенаны проявили чудеса скрытности и находчивости. Женщина, никогда не покидавшая пределы своего дома, бегума располагала такими обширными связями, что агенты компании были бы посрамлены, если бы могли хотя бы заподозрить их существование и масштаб. Именно бегума первой услышала, что в гарнизоне судачат, будто Катриона виновна. Именно она помогла Катрионе, она спрятала и Кэт, и детей за высокими стенами зенаны. Она принимала быстрые, уверенные и дьявольски результативные решения. Бегума сделала так, что к тому времени как компания надумала поискать Катриону и детей в старом дворце, их там давно и след простыл.

— Они вам поверили?

— Я заставил их поверить. Заставил меня услышать. — Каждое заявление сопровождалось легким пожатием ее руки. — Хотя мне пришлось взять с собой полковника Бальфура, который за меня поручился. И за мою настоящую личность.

— Вашу личность? — Катрионе все еще не хватало воздуха.

— Личность достопочтенного Томаса Джеллико. — Он криво улыбнулся. — До сего момента моя настоящая личность была ведома лишь полковнику Бальфуру да папке на дне пыльного, запертого на ключ ящика бюро в одной из контор компании. К счастью, огонь уничтожил не все гарнизонные бумаги. Но тогда я перестал существовать как Танвир Сингх.

— Ради меня? — Она по-прежнему едва могла вздохнуть, но ее это больше не беспокоило. От радости начинала кружиться голова. Все это время! Все это время ею владел страх. Все это время она пыталась, не щадя себя, долгими днями и ночами в одиночестве своей ссылки вытравить из себя все мысли о нем. Убедить себя, что ничего для него не значила. Что он слишком хорош, чтобы любить такую, как она.

Но она ошибалась. Он действительно любил ее.

И продолжал любить.

Мысль чудесная — и пугающая.

От радости не только кружилась голова. Жар выжигал глазницы, пока глаза не набухли, изливая теплую соленую влагу на холодные щеки. Ее наполнял — до самых краев — неуверенный, незнакомый восторг. Она отняла у него свою дрожащую руку, чтобы вытащить носовой платок.

— Именно так?

— Именно так. — Он одарил ее неспешной ободряющей улыбкой, большим пальцем осторожно вытирая теплую влагу с щеки. — Как только я понял, что мне следует делать, вытащил нож и обрезал волосы. Именно так.

Катриона видела эту сцену, как будто присутствовала там. Копна длинных угольно-черных волос; сверкнувший как молния нож — талисман, который всегда сопровождал его, заткнутый за поясной ремень. Его прекрасные черные волосы — символ веры, завет его Бога. Отринутый в один миг. Именно так.

— Какая жертва.

Он покачал головой.

— Разве это была жертва, если так я мог тебя вернуть?

Но вернуть ее не вышло. Целых два года, пока страдали оба: и он, и она. Радость и благодарность так переполняли ее, что было мучительно трудно говорить. Горло саднило, словно она плакала долгие часы. Кто мог бы подумать, что радость бывает столь же мучительной, как и отчаяние?

Но разве достаточно было этой радости, чтобы она вновь захотела ощутить тепло и тяжесть его руки на своем теле? Достаточно ли благодарности, чтобы потянуться к нему, еще раз вдохнуть его запах, английский запах? Зажечь болезненной страстью — утешить его за все, чего он лишился, так же как и она. Он вытерпел не меньше ее, но каким-то чудом сумел выжить, сохранив и любовь, и веру. Упорство и целостность — вот чем он был, в то время как она колебалась и лгала даже самой себе.

Не просто колебалась. Сомневалась в нем. Даже ненавидела его за то, что подвел ее. За то, что сошел с пьедестала, на который она возвела его — своего героя, своего спасителя. Но по ночам Катриона оставалась одна и неизбежная правда вставала перед ней во мраке комнаты, когда ничего не было — ни детей, ни уроков, ни спасительных забот, занимавших ее ум и прогонявших тоскливое одиночество. Тогда она обхватывала себя руками под теплыми одеялами, пытаясь совладать со страхом, и утешала себя воспоминаниями о его нежной дружбе, о нежных и уверенных прикосновениях, которые невозможно забыть.

Катриона изнывала от страстного желания коснуться его вновь. Переложить, хотя бы на миг, бремя тревог на его крепкие плечи. И страх, что чуть не уничтожил ее без остатка, — не обладала она достаточной силой, чтобы противиться его молчаливому призыву. Она повернула голову и опустила груз своих забот в его ладонь, позволив себе маленькую передышку. Всего лишь на миг.

Даже если ее облегчение и радость продлятся всего лишь краткий миг, ей хватит и этого. Достаточно, чтобы идти вперед. Вперед, к неизбежному и суровому решению, которое ей предстоит принять. Еще одно нелегкое дело, которое она должна сделать.

Но не сейчас. Сейчас она могла закрыть глаза и опуститься щекой в его большую уютную ладонь. Отдохнуть наконец.

Катриона почувствовала, как вторая рука гладит ее по щеке, ласкает лицо. А потом губы нежно коснулись ее губ. Только один раз. Сильные руки уверенно обняли ее, и все прочее исчезло. Он обнимал ее, снова и снова повторяя ее имя, и она купалась в его ласковой теплоте. Упивалась его уверенностью и силой. Обещанием страсти.

— Танвир. — Но с английским лицом, английской прической он больше не выглядел Танвиром Сингхом. Она потрогала его волосы, и Томас вновь закрыл глаза, будто ее прикосновение стало для него сладкой мукой. Выбритый и коротко стриженный, он казался уязвимым точно Самсон. Но Катриона отнюдь не была Далилой, которая желала укротить его и лишить силы. Она желала получить все, что было в нем: прирожденную властность сына графа, жизненную силу хитрого пенджабского савара и умение ее экзотического любовника. — Как странно и как трудно. Я даже не знаю, как вас называть.

— Томас. — Голос звучал хрипло, даже с надрывом, но тон был уверенный. Даже настаивающий. — Зови меня Томасом, прошу тебя.

— Томас. — Это имя казалось ей столь же чужим и необычным, как некогда Танвир.

Он закрыл глаза, как будто для того, чтобы не расплескать те чувства, что переполняли его, — собственную радость и благодарность.

— Еще, — прошептал он, придвигаясь ближе.

— Томас.

Будто заклинание, его имя сотворило свою невидимую волшебную работу. Он улыбнулся своей ослепительной белозубой улыбкой, которая казалась ей столь очаровательной, и, перебирая ее волосы, прошептал:

— Ты не чувствуешь, как долго я ждал, чтобы услышать, как ты произносишь мое имя?

Это она понимала. Понимала, что значит жить как чужак в собственной одежде, в собственной коже. Никогда не позволять себе роскоши быть самим собой.

— Томас. — Сейчас это было уже легко. Так легко и так чудесно принести ему этот небольшой дар собственного имени. Жалкое возмещение за перенесенные страдания, однако. Поэтому она сунула мокрый платок обратно в карман, обхватила ладонями дорогое лицо, знакомое и совсем чужое, и наклонилась к нему, предлагая себя.